Дмитрий Власов - Там, за передним краем

— Любимый мой… Единственный… Ближе и роднее никого у меня нет. Тебе больно? Хочешь, всю боль возьму на себя? Только бы тебе стало хорошо… Что же ты молчишь, родной мой? Хоть взгляни на меня.

Подошли Лавров и Марина. Николаев приоткрыл глаза, узнал Вадима. Чуть заметная улыбка тронула его бескровные губы, подмигнул ему, дескать, ничего, братишка, не дрейфь, не в таких переплетах бывали. Взял Надю за руку, сказал тихо:

— Не надо, не плачь. Все будет хорошо, золотоволос… — и потерял сознание.

Неподалеку трудились Никитин, Муравьев и Тэкки. Они вырубили две жерди и теперь при помощи ремней и веток мастерили носилки. Тэкки уже в который раз повторял:

— На полсекунды опоздал… Какой плохой я солдат, однако. Полсекунды вперед — и фашист смерть. Ножик хороший, глаз хороший, Тэкки плохой, ум не быстрый… Такой командир, такой командир!.. Дохтур, однако, нужен, олений кровь нужен…

Вниз по склону буквально скатились старшина Рябов и рядовой Ушаков. Санинструктор, ничего не спрашивая, быстро подошел к Николаеву, опустился на колено и взял запястье, щупая пульс. Несколько секунд подержал, потом осторожно положил руку и открыл санитарную сумку. Достал шприц, иголку из пузырька со спиртом, пальцами отломил хвостик у стеклянной колбочки, набрал из нее светлой жидкости и, закатав рукав гимнастерки Николаева, сделал ему укол.

— Немедленно на полковой пункт, — распорядился старшина.

Надя, все это время сидевшая у изголовья Николая, подняла глаза на санинструктора.

— Товарищ старшина, — с дрожью в голосе обратилась она, — скажите, он будет жить?

— Я не бог, а всего-навсего фельдшер. Сейчас главное — быстрее доставить его к врачам.

Никитин, Ушаков, Муравьев и Туголуков взялись за края плащ-палатки, на которой лежал их командир, осторожно подняли ее и тут же положили на носилки, заботливо устланные мягкими еловыми лапками. Николаев застонал, приоткрыл веки. Надя мгновенно склонилась к нему, прошептала:

— Скажи, любимый, хоть что-нибудь скажи…

Ничего не сказал Николаев, лишь вяло махнул рукой: несите. Разведчики подняли носилки, положили концы жердей на плечи и мягкой, кошачьей походкой быстро двинулись в обратный путь. Вадим смотрел им вслед. Сердце его будто сжалось и комком стало у самого горла.

Надя упала на колени на том месте, где лежал Николаев. Прислонившись щекой к порыжевшей траве, она плакала навзрыд. Потом вдруг достала носовой платок и стала собирать травинки, на которых запеклась его кровь. Собрала, прижала к груди. Плечи ее била мелкая дрожь. Волосы высвободились из-под пилотки, золотистым кольцом охватили шею.

К ней подошла Марина, присела рядом, обняла.

— Не надо, Надюша, не плачь. Он ведь жив. Он сам сказал тебе: «Все будет хорошо».

Надя притихла, с минуту сидела, не шевелясь. Потом резко встала. Поискала глазами винтовку. Она стояла у куста орешника. Взяла ее и, повернувшись к Степаненко, глухо сказала:

— Пойдем, Марина, проводи меня к Рите. — Прижала винтовку к себе. — Ну, гады, теперь пощады от меня не ждите. За каждую его каплю крови буду мстить.

После прорыва обороны противника полк, обойдя озеро Лиласте, с ходу овладел станцией с таким же названием и устремился вдоль побережья Рижского залива к реке Гауя.

Лавров, догоняя подразделение, не сразу понял, откуда это родился монотонный шум. И ветер вроде стал свежее. Наконец расступились сосны, и Вадим застыл как вкопанный: он впервые увидел море. Необъятная водная ширь. До самого горизонта только вода. Нет, вон справа еле видны силуэты двух кораблей. Чьи они? Наши или фашистские? В какой мере их волнует то, что происходит на берегу?

Проваливаясь по щиколотку в белом сыпучем песке, Вадим шел к воде. Каким-то неведомым образом она звала, манила к себе, как манит в жаркий день лесная прохлада. Серые волны с темным отливом и белыми гребешками одна за другой накатывались на берег, растекаясь, шептали ему что-то ласковое. Уходили вглубь, узнавали там морские новости, снова возвращались и, нежно поглаживая песчинки, перебирая их, рассказывали. Берег молча слушал, впитывал нужное и, простившись с одной волной, ждал другую. Вадим зачерпнул ладонью немного воды, попробовал на вкус. Сплюнул — солоноватая, противная.

Вдруг впереди взметнулся водяной столб. Метров на пятнадцать вверх. Нижняя часть его, мутная, грязная, сразу осела, а верхняя рассыпалась на тысячи мельчайших брызг и радугой вспыхнула на солнце. Второй столб был песчаный. Серое облачко от него, светлея, медленно поплыло в сторону. «А третий может оказаться рядом со мной», — подумал Лавров и поспешил в лес, на опушке которого его ждала Марина. По пути сюда они встретили Риту, и Надя осталась с ней.

Выбитые с занимаемых позиций, фашисты поспешно отступали. Изредка огрызаясь артиллерийским и пулеметным огнем, они уходили за полноводную Гаую. К ее кустистым берегам полк вышел в сумерки. Ни моста, ни лодок. Ничего. Только вода, стремительно бегущая к морю, что совсем рядом. Как преодолеть эту преграду? На чем? Вплавь до того берега не доберешься.

Сержанта Лаврова вызвал к себе начальник штаба. Вадим нашел майора в дачном домике, спрятавшемся среди высоких сосен.

— Суть вот в чем, — без предисловий начал офицер. — Ночью мы будем форсировать Гаую. Тихо, без огня. Но гитлеровцы имеют дурную привычку вешать осветительные ракеты. Для нас они крайне нежелательны. Представляешь, дурацкое положение: ты на воде, а над тобой прожектор висит, ты ничего вокруг не видишь, а тебя — отовсюду. Говорю это вот к чему: у тебя, слышал, есть мастера сбивать осветительные ракеты.

— Есть одна, Чуринова, — ответил Лавров. — Только не знаю, как у нее сегодня получится.

— А в чем дело? — поинтересовался майор.

— Горе у нее большое. Очень она старшего сержанта Николаева любит. И когда он лежал, тяжелораненный, она была рядом. Сейчас ходит сама не своя.

Майор подошел к окну, зачем-то попробовал, крепко ли оно заперто, и, не поворачиваясь к Лаврову, сказал:

— Потеря Николаева — для всего полка потеря, а не только для нее. Это прирожденный разведчик. Не знаю, останется ли в живых… Отправили мы его в госпиталь. Но Языкова говорит, что шансов на спасение нет почти никаких. Командир дивизии приказал представить его к званию Героя Советского Союза. — Отошел от окна, стал около Лаврова, устало улыбнулся: — Но, понимаешь, мой юный друг, война — штука злая, она не терпит сантиментов. И солдат на ней тогда становится настоящим бойцом, когда умеет наступать на горло собственной песне. Передай, пожалуйста, Чуриновой мою просьбу: пусть она сегодня ночью не даст светиться ни одной фашистской ракете. Это будет ее месть за раны Николаева. Для нас, для полка, такая месть гораздо ценнее, чем уложить два — три ублюдка. Понял?