Тихомир Ачимович - Космаец

Перед восходом солнца к Ужицам подошла и вторая рота. После ранения Божича ротой командовал Космаец. Батальон подняли перед зарей и вывели на северную дорогу, ведущую к Валево. Ему была поставлена задача — помешать отступлению вражеских групп, их давили и крошили ударные батальоны партизан. Немцы не заметили измены и отступления четников, они узнали об этом только тогда, когда партизанские части ворвались в город сквозь цепь покинутых укреплений.

Во всем чувствовалась осень. Ночи стали длиннее, погода портилась, поля заметно пустели, а сады и леса одевались в желтый наряд. Утром было холодно, по оврагам полз туман, который целыми днями окутывал крутые черные вершины. Все вокруг было каким-то сонным и озабоченным; всюду чувствовалась тоска. Из-за дымных облаков все чаще доносились плачущие крики журавлей. В кустах у дорог собирались болтливые птичьи стаи. Сквозь поредевшую листву виднелись опустевшие старые гнезда. В горах стояли дозорными заброшенные старые хижины без окон и дверей, а то и без крыш. Лежа в своих укрытиях в ожидании неприятеля, невыспавшиеся после ночного боя партизаны вяло рассматривали новые места. Только Космаец был взволнован. Как знакомо ему все это, как мило и дорого, как похоже на родные края в Шумадии: холмы с сухими пучками травы, нивы, пересеченные участками леса, пастбища, огороженные колючей проволокой; ему казалось, что он стоит на Космае и видит свое село. В эти мгновения он не слышал стрельбы в городе, не видел, как низко над его головой пролетели два бомбардировщика, и только сильный взрыв вывел его из задумчивости.

— Товарищ командир, а немцы не будут нас бомбить? — первым нарушил тишину Остойич, когда самолеты ушли и гул их моторов утих за горами. — Я еще не видел, как бомбят.

— Дай бог, чтоб никогда и не увидел, — ответил ему Звонара, он лежал в стороне у дороги за легким пулеметом, полученным от Штефека, когда того назначили командиром взвода.

— Да я тоже не хотел бы, но бойцу все надо видеть, — ответил Остойич, ежась от холода.

Космаец только теперь заметил, что на Остойиче все та же короткая английская куртка без рукавов, а сквозь драную рубаху виднеется голое тело и острые локти.

— Когда же ты, товарищ Остойич, добудешь себе куртку? — спросил командир роты, глядя на его посиневшие губы. — Хоть бы ты, Звонара, позаботился о мальчишке. Ты старше, лучше знаешь, как эти вещи достают.

— Я-то знаю, только вот мне раньше нужно раздобыть себе шапку, — улыбаясь ответил Звонара и сел у пулемета. — Этой ночью у меня совсем голова замерзла… А с Младеном я не знаю, что делать. Позавчера я достал ему хорошую куртку, с немецкого сержанта снял, а парень не захотел ее одеть.

— Почему ты не взял куртку, замерзнешь, осень наступает? Ты видел, утром иней выпал. Жары больше не будет.

— Ну и пусть, — упрямо заявил Остойич, — а немецкую куртку не надену. Сапоги я хорошие нашел, брюки тоже у меня есть, а куртку не надену. Она хуже, чем сто чертей, воняет.

— Звонара, раз так, достань ему шинель.

— Нет, и шинель немецкую не надену.

«Ну, погоди, парень, холод тебя заставит», — подумал Космаец и поднял бинокль. На дороге, ведущей в город, показались два больших пятна, они быстро приближались.

— Звонара, приготовься, — приказал Космаец и лег рядом с пулеметчиком. — Вот к нам и гости пожаловали. Не стреляй без моего приказания.

Шум моторов все приближался. Звонара проверил сошки пулемета и весь насторожился. Он припал к прицелу, направил ствол пулемета на поворот дороги. Палец дрожал на гашетке, словно он первый раз стрелял по немцам. Но у него уже не было времени раздумывать: из-за поворота вырвался мотоцикл. Водитель с автоматом на груди, в коляске пулеметчик, готовый в любой момент открыть огонь. За первым мотоциклом выскочил второй. Они приближались, как метеоры. Звонара нажал на гашетку, и в тот же самый момент затрещал автомат Космайца, грохнуло несколько винтовочных выстрелов, и все стихло.

— Пойду-ка посмотрю, может, эти негодяи где-нибудь в Боснии нашли мою шапку и возят ее с собой, — усмехаясь сказал Звонара (он был отчаянно доволен, что с первого же раза от огня его пулемета немцы скатились в канаву) и выбежал на дорогу. — Пошли, Младен, ты сегодня тоще кое-что сделал, — позвал он своего помощника.

Остойич ничего ему не ответил. Весь в поту, мальчишка возился с карабином. Лицо у него стало медного цвета, а глаза застыли на затворе. Он стыдился спросить у командира, почему карабин у него не стреляет, а сам не мог устранить неисправность. Когда мотоциклы выскочили из-за поворота, Остойич открыл затвор, потянул его на себя и быстро нажал на спуск, но карабин отказал. Он нажал еще и еще раз, а выстрела все не было.

— Что там у тебя, парень, — поглядывая одним глазом, как мучается Младен, спросил его Космаец. — Разве ты до сих пор не научился стрелять?

— Почему не научился? Научился, только этот чертов карабин отказал. Два раза спускал курок — и ничего, — сердито ответил боец. — Если бы он был исправный, немцы его не бросили бы.

Космаец спрятал усмешку в тонких черных усах, которые он отпустил по просьбе Катицы, и, притворяясь серьезным, сказал:

— Ну, конечно, кто же бросает хорошее оружие… Да ты посмотри, дошли вперед затвор… Так… Теперь прижми приклад к плечу и стреляй…

Перелески огласил выстрел. Из ствола вылетел клуб белого дыма и остался в воздухе, будто его повесили просушить. Остойич смотрел вперед, будто искал, куда полетела его пуля. Перед ним на траве лежал карабин. На длинных рыжих ресницах парня висели две слезинки.

— Ну, в порядке карабин? — улыбаясь спросил Космаец.

Младен вытер глаза и пощупал плечо.

— Ух, укусил, наверное, полплеча мне оторвал, — прошептал боец.

— Ничего, мы все так начинали воевать, — подбодрил его Космаец и, сидя на краю окопа, вспомнил свое боевое крещение, всю свою жизнь, такую еще короткую, но тяжелую.

Раде никогда не забывал ту осень, которая решила все его будущее. Каждый день моросил холодный дождь, облака клубились над Космаем, прятали от людей солнце и заглушали волчий вой. В лесу стучали топоры, со стоном падали деревья, а по дорогам скрипели телеги. Осень готовилась к зиме. Все было хмуро и печально. Даже деревья, с голыми ветками, воздетыми к небу, точно руки монаха на молитве, казались испуганными и несчастными. И взгляд Раде тоже был несчастным. Босой, простоволосый, мокрый с головы до ног, возвращался он в это время с горного летнего пастбища. На плечах его надулся от ветра старенький суконный гунь и тер плечи, но боли он не чувствовал. Тревога за потерянную овцу была сильнее всех остальных мук. Он еще не знал точно, что ждет его дома, но на хорошее не надеялся.