Тихомир Ачимович - Космаец

Пленных вывели на улицу и повели к центру города, а рота построилась в колонну по одному, миновала замолкшие немецкие дзоты на берегу реки, перешла мостик, вышла на открытое поле аэродрома, где, как настоящая широкая река, тянулась взлетная дорожка. По грязным улицам из города выходили колонны бойцов и неторопливо направлялись на север. Где-то вдалеке раздавались редкие винтовочные выстрелы, иногда тявкал пулемет.

В Шумадию вместе с партизанами вступила холодная дождливая осень. Леса и сады пожелтели раньше обычного, осиротели деревья, и только на лугах вдоль рек еще зеленела трава, а на нивах чернела вспаханная земля. После нескольких пасмурных дней из-за гор выглянуло солнце. Его мягкие лучи пробились сквозь голубой туман, окутавший долину, засверкали в крупных каплях обильной росы. Ветер запел веселее в еще не опавшей листве кустарников.

— Стой, — приказал комиссар, когда рота вышла на небольшую поляну, устланную опавшими желтыми листьями, — привал, здесь будем ждать командира.

Бойцы рассыпались вдоль реки, сняли оружие, амуницию, сняли шинели и куртки, и сразу же послышался плеск воды. Комиссар стреножил коня и пустил пастись, не снимая с него седла, а сам, стоя на берегу, равнодушно смотрел, как умываются партизаны, слушая их незамысловатые крестьянские шутки. Свежий утренний ветерок опьянил его. Голова кружилась от пряного запаха увядших листьев. Стева глубоко вздохнул и улыбнулся краем губ: сколько дней и ночей он не испытывал такого ощущения спокойствия, чувства мирной, беззаботной жизни. Постоянная спешка то в бою, то на марше, человек даже и не замечает жизни, что течет мимо него, не видит мягкой красоты голубого неба, раскинувшегося бескрайним шатром.

— Стева, ты что, сердечный, задумался? — вывел его из раздумья голос Здравки.

Девушка стояла перед ним умытая, аккуратно причесанная, с еще мокрыми кончиками волос. Только сейчас он заметил, что на ней новые широкие брюки английского сукна и черные начищенные ботинки.

— Как ты принарядилась, — улыбнулся Стева.

Здравкица опустила длинные черные ресницы и тихонько вздохнула.

— Я пришла проститься, — шепнула она.

— Ты разве куда-нибудь уезжаешь?

— Меня оставляют на работе в тылу.

Только теперь Стева ощутил какую-то пустоту в душе. Красота осени, которая окружала его, больше не радовала.

— Что поделаешь, такова наша жизнь, — прошептал комиссар, глядя, как у самого берега весело журчит и прыгает по камням вода. — Сегодня мы стоим здесь и не знаем, что ждет нас завтра.

— Стева, мне пора идти, меня ждут, — прошептала Здравкица, но не двигалась с места.

Неожиданный отъезд санитарки взволновал Стеву, он не знал, как ему проститься с ней. Не может же он сказать ей сейчас все, что чувствует, да и какая от этого польза? О чем она сейчас думает, почему не уходит? Увидятся ли они еще когда-нибудь? Война, люди гибнут. Вот перед ним стоит девушка, девушка-солдат в короткой защитной куртке и в брюках. За поясом у нее пистолет и две круглые гранаты с латунными головками. Почему у нее такое печальное лицо, почему она смотрит в землю? Остается на работе в тылу, будет жить в городе, спать на мягкой постели, обедать каждый день. И не надо все время опасаться за свою жизнь. Почему у нее такой огорченный вид?..

— Когда кончится война, увидимся, Здравкица. Если ты, конечно, меня не забудешь, — Стева почувствовал, как комок подкатил к горлу, а щеки покраснели.

— Проводи меня хотя бы до города. — Здравкица незаметно взяла его за руку и почувствовала, как рука дрожит, но уже не могла ее выпустить.

Ни он, ни она не знали, что это их последняя встреча, последние в жизни минуты вместе. Теплый осенний день навсегда разделял их. Прижавшись к плечу комиссара, с печальными потухшими глазами Здравкица тихо запела любимую партизанскую песню:

— А я никогда не думал, что мы так скоро расстанемся, — сказал Стева, печально глядя на горизонт, когда Здравкица замолчала. — Я надеялся, что мы до конца будем вместе… Оставайся с нами, Здравкица.

— Я бы рада, да не могу. Как мне жалко, столько опасностей вместе прошли, стольких товарищей схоронили. Мы с Катицей прощались, так обе плакали.

— А тебя далеко посылают?

— В этот город, что мы взяли. Ристича назначили председателем народного комитета; а меня секретарем срезского комитета молодежи.

— Ты, наверное, счастлива?

— Как тебе сказать, мне больше хотелось бы остаться в роте.

— Я понимаю тебя… Кого мы теперь выберем секретарем СКОЮ в роте?

— Много хорошей молодежи. Звонара был моим заместителем, можно его, а еще лучше выберите Катицу. Она политрук…

— Катицу мы выбрали секретарем партячейки… И почему мы говорим сейчас об этом? — комиссар замолчал. Шаги его становились все короче и медленнее. Он хотел растянуть время прощания.

Солнце было уже высоко и неподвижно висело над городом, над которым голубела, как паутина, легкая дымка осеннего тумана.

Недалеко от моста, где только час назад прошла рота, Стева заметил, как гнутся молодые кустики, и услышал треск сухих ветвей и тростника у берега. Ему и в голову не могло прийти, что это пробираются немцы, но, привыкнув быть осторожным, он на всякий случай вынул руку из ладони Здравки, расстегнул кобуру и заслонил девушку спиной.

— Спрячься вон за ту вербу, — сказал ей Стева и тихонько толкнул ее в плечо, а сам осторожно приблизился к берегу.

Из густого кустарника появился зеленый остроконечный шлем, за ним, другой, третий. Стева стиснул рукоятку револьвера и, не выходя из-за укрытия, крикнул:

— Хальт!

Немец, шедший первым, нажал на курок и дал очередь наугад. Пули защелкали по веткам вербы. И в тот же момент заговорили пистолеты комиссара и Здравкицы. Немец с автоматом развел руками, будто хотел ухватиться за воздух, и повалился под тяжестью своего жирного тела. Упал и еще один немец, он так и не успел бросить приготовленную гранату.

— Партишан, коммуништ… ми золдат австриен… Них германец, них! — завопил перепуганный немец и пополз к вербе, за которой стояли Здравкица и Стева. — Хитлер капут, никс викториен… Я, я, капут.

— Тебе капут, — выходя из укрытия и держа пистолет, закричал комиссар.

— Хитлер капут, фатерланд капут, золдат фатерланд капут!

Немец был напуган. Он весь дрожал… Худой, морщинистый, белый как лунь, он, вытаращив глаза, смотрел на партизан, протягивая к ним руки. На выстрелы прибежали партизаны. Несколько человек с автоматами окружили немца. Остойич схватил его за воротник шинели и поставил на ноги.

— Товарищ комиссар, посмотрите, какие у него хорошие сапоги, — закричал Остойич, — разрешите я сниму. У нас несколько человек босиком ходят.