Тихомир Ачимович - Космаец

«И до каких же пор наш мужик будет так мучиться?» — подумал Космаец и остановил коня.

— Здорово, соседи, — поздоровался он.

Крестьянин постарше, одетый в драные опанки, из которых торчали грязные пальцы, в протертой папахе, вытер рукавом гуня пот со лба, загадочно взглянул на партизан и не спеша ответил:

— Дай бог вам здоровья.

— Все крадете, дядя Жи́вко? — улыбаясь спросил потпоручник.

— Да что ты, сынок, разве это кража? Телега дров…

— У кого нам красть? — поддерживая руками пояс штанов, вмешался приземистый крестьянин с маслянистыми глазами, белки которых были покрыты красной сеточкой жилок. — Нам сказали, что, когда придет партизанская власть, все будет наше. Мы так поняли, что и лес тоже будет наш.

— Ох, и хитер же ты, дядюшка Па́нта. — Космаец подошел ближе к крестьянам, протянул им руку, здороваясь.

Крестьяне удивленно переглянулись: «Откуда этот озорник знает нас всех?»

Дядя Панта долго тер руку о штаны, прежде чем протянуть ее партизану, смущенно поглядывал на него, недоверчиво прищуривая один глаз.

— Прости ты меня, парень, старого осла, — как-то испуганно улыбаясь и заикаясь, проговорил дядя Живко, — но я тебя что-то не узнаю. Ты из наших, что ли?

— А ты забыл?

— Старость всю память съела.

— А помнишь, как пел под гусли:

Помнишь, дядя Живко?

— Я когда-то пел и играл детям о том, что прежде бывало, — печальным голосом сказал старик, и глаза его затянула серая пелена тоски.

— Четники разбили ему гусли об голову, — объяснил один из крестьян, не сводя глаз с Космайца и спросил: — Да ты чей, парень, что мы тебя узнать не можем?

— Сын Михаила Петровича, того, что живет внизу, у леса.

— Михайлов сын?.. Раде?

— А что вас так удивляет?

— Да так, знаешь, Раде, мы слышали…

— Что я погиб?

— Многое болтали.

— Ох, бедный Михайло, поторопился памятник тебе поставить.

— А как моя мать? Жива-здорова?

— Слава богу, жива.

— Я вчера встретил твоего отца. — Дядя Панта высек огонь и зажег цигарку. — Он здорово постарел. Шел из леса, нес вязанку дров… Знаешь, партизаны у него весь скот отняли из-за Драгана… Ты, наверное, слышал, где твой брат?

— Имел такое счастье, — ответил Космаец и повернулся к своим бойцам: — Идите, помогите людям вытянуть телегу из грязи и пошли вперед.

— Берегись, Раде, — предупредил дядя Живко Космайца, когда телега была вытащена из грязи. — Недавно из Рогачи в Селиште прошло несколько четников. Бродят, как собаки, по селам.

— Их много, больше чем нас?

— Да, вроде.

— Тогда неопасно. Четники уж больше не солдаты. Мы их приперли к стенке. С одной стороны мы, с другой — русские…

Космаец вскочил в седло, но ему преградил дорогу крестьянин средних лет в длинной до колен рубахе, подпоясанной пестрым поясом. У него было длинное, худое лицо, на плечи наброшен кожух.

— Ответь ты мне, парень, на один вопрос, и счастливого тебе пути, — чистым тенорком сказал он и, лукаво улыбаясь, схватил за узду лошадь Космайца. — Во время войны все нас обманывали; кто ни придет, склоняет на свою сторону, а ты наш, деревенский, скажи правду, чтобы не пришлось тебе за нее краснеть, когда вернешься домой. Четники рассказывали, что русские отнимут у нас всю землю, не помню, кто еще говорил, будто устроят коммуны и всех мужчин и женщин сгонят под одно одеяло и будут кормить из одного котла…

— Ну, а что тебе больше нравится? — усмехаясь спросил партизан.

— Такая жизнь не для нас.

— Нет, нет, — загалдели крестьяне.

— А когда так, плюньте на все эти россказни и забудьте о них… Никто вас не будет трогать, живите, как жили, со своими семьями… А землю мы отберем, и не русские, а мы сами отнимем у богатых и дадим тем, кто землю обрабатывает.

— Погоди, Раде, я что-то тут немного не понял, — выдвинулся вперед дядя Живко. — А как ты отберешь землю, скажем, у Павича…

— Не я, а вы сами отберете. Придете к нему с представителем правительства и скажете: «Вот это, Павич, твое, а вот это — наше. У тебя десять лошадей? Двух коней тебе оставляем, будешь на них работать, а восемь забираем, мы на них будем работать, потому что нам до чертиков надоело пахать на коровах».

— Правильно, — улыбнулся старик.

— А правда, что русские освободили Крагуевац? — спросил один из крестьян.

— Они уже на Опленце… До свидания. — Космаец хлестнул коня и с места погнал его рысью.

— С богом.

— Счастливого тебе пути.

На повороте Космаец оглянулся. Крестьяне выстроились в ряд на дороге и с шапками в руках смотрели ему вслед. Все чаще и чаще он встречал крестьян из родного села, они не узнавали его, а он приветствовал их, поднося руку к виску. С горки уже как на ладони было видно село. Космаец приподнялся в седле, настороженно взглянул в сторону леска, надеясь разглядеть белую трубу родного дома, но вместо трубы увидел черный столб дыма, который поднимался над селом.

По телу пробежали мурашки.

Невидимая рука стиснула горло. Он едва нашел в себе силы хлестнуть коня. Сама собой отстегнулась кобура, и на ладонь выпал револьвер.

Старый Петрович последний год часто болел, сильно постарел. Морщины изрезали его лоб и лицо. Он сидел на лавке у окна и печально смотрел на крутые склоны гор, расцвеченные желтыми красками осени. Он уже привык каждый день тоскливо глядеть на Космай, по его кривым тропинкам когда-то бегали дети, и если их долго не было, отец тревожился. А сейчас он уже никого не ожидал. Дети ушли и, может быть, никогда больше не вернутся. С тех пор как ушел Раде, прошло уже пять лет. В сорок втором году он узнал от местных партизан, что сын был тяжело ранен и остался в Новом Пазаре. А ночью отец видел сына во сне, тот каждый раз приходил в одно и то же время, стоял у ворот и все просил, чтобы ему отворили. Днем старик жаловался землякам, советовался с гадалками, все сходились на том, что «мертвому» надо поставить памятник. И по большим праздникам в церкви «за помин души» Космайца горела восковая свеча. А на кладбище, под раскидистой черешней, на чистой полянке, появился памятник из зеленого камня с гор.

О старшем сыне Драгане тоже давно ничего не известно. До старика каждый день доносились слухи о приближении партизан, каждый день в селе узнавали о смерти тех, кто вместе с Драганом ушел воевать «за короля и родину». По дворам голосили женщины. Не переставал звонить церковный колокол. На кладбище росли ряды крестов без могил, все больше женщин одевалось в траур.