Велько Ковачевич - Молодой лес

То, что Глухой проехался насчет Испании, кольнуло меня в самое сердце. Правда и шутка в его словах были неотделимы одна от другой. Моя молодость и должность, возложенная на меня войной, сталкиваются во мне. Чувствую, что они несовместимы, одна тянет назад, другая толкает вперед.

Наконец показывается Лажо. Выйдя на поляну, он спрашивает:

— Ну как, угадал?

— Да, кури, — отвечаю я.

Когда мы выкурили по одной, я поднялся на самую вершину, чтобы осмотреться. Выпрямившись, заметил внизу, в защищенном от ветра месте, воткнутый в землю чужой флаг. Как он очутился здесь, кто нарушил нейтралитет вершины?

Глухой бросился туда, чтобы вырвать флаг, но я остановил его и приказал отойти. Партизан отступил и насмешливо взглянул на меня.

— Что ж, так и оставим его там? — спросил он.

— Это моя забота, а твое дело слушаться.

— Не понимаю, чего ты боишься?

— Достань мне метров десять веревочки, тогда поймешь.

— Это годится? — спросил Лажо, протягивая клубок тонкого ремешка для опанок.

Я приблизился к флагу и осторожно, чтобы не задеть древко, обвязал его широкой петлей, затем отполз за гребень, разматывая клубок. Было бы очень жаль, если бы моя работа оказалась впустую. Бойцы осыпят меня насмешками, если ничего не произойдет.

— В укрытие! Ложись!

Напуганные такой неожиданной командой, партизаны бросились на землю и прижались к ней лицом. Я дернул за ремешок. Полыхнул огонь. Взрывом меня отбросило на Глухого и Лажо. Вокруг нас застучали камни, эхо взрыва разнеслось по горам.

Мы сели и снова закурили.

— Если бы не ты, Испанец, мне пришлось бы худо, — произнес Глухой.

— Хорошо, что ты хоть что-то слышишь.

— Иногда неплохо быть и глухим…

Под нами все дышало осенью. Деревья постепенно теряли свою листву, и силуэты домов с каждым днем вырисовывались более четко. В селе, которое лежало в котловине, перед высоким домом сновали фигурки немецких солдат. Этот дом лучше всего был виден с горы. Почему-то он очень волновал меня. Потому ли, что был самым высоким и красивым, в три этажа, городского типа, или потому, что над ним как бы висело проклятье партизан и крестьян. Почему он стоит в этой глуши, а не в городе, где ему место? Мне очень хотелось провести в этом доме хоть одну ночь, выспаться в настоящей постели, под настоящим одеялом, ничего не боясь. Я всегда стыжусь таких желаний. Об этом еще рано мечтать, но такие мысли настойчиво лезут в голову. С ними я борюсь не со вчерашнего дня. Помню, еще на испанском фронте они уносили меня от реальности, смешивали мечты и действительность. Но если ты хочешь бороться наравне со всеми, откажись от таких мыслей, иначе в тебе может пробудиться желание сохранить себя для будущего, желание взвалить свои обязанности на плечи других…

Задумавшись, я выпустил из поля зрения своих товарищей. Они отошли в сторону и болтают о чем-то. Временами их голоса становятся громче. Всегда от меня что-то скрывают.

— Жаль, что она его… — говорит о ком-то Глухой. Спрашиваю:

— Кого тебе жаль, Глухой?

— Ничего, ничего, Бора, это не для тебя…

— Большой секрет?

— Как тебе сказать: и да, и нет. Речь идет об одной девушке и ее отце. Будь ты из этих мест, сам бы заговорил о них.

— Да, расскажи ему, браток. Мы говорим о Ве́сне и Сильном, — вмешался Лажо. — Сильный, товарищ Испанец, — это хозяин того большого дома. Такого кровопийцу не встретишь и в Испании. Десять лет я работал на него.

— А что это за Весна? И она кровопийца?

— Это его дочь. И таких, брат, тоже не встретишь в Испании! — вмешался Глухой.

— Что верно, то верно, Испанец! Поверь, никто такой красоты не видел, — добавил Лажо. — Если бы только она не была дочерью такого отца…

Я внимательно смотрел на бойцов. Говоря о Весне, все они словно были чем-то озарены. Чувствовалось, им хотелось что-нибудь сказать о девушке, но при мне они стеснялись сделать это, почему-то боялись меня. Но мне тоже захотелось услышать о ней.

Начатый разговор заставил меня вспомнить о женщинах. Давно я не думал об этом. Жалею, что вмешался в разговор и оборвал его. Сегодня у меня такое настроение, что хочется послушать о женщинах. А почему бы нет?

Я не отрывал глаз от белого дома. Ребята по знаку Лажо отошли еще на несколько шагов, чтобы я их не слышал, но я понял, что разговор пойдет о женщине, и навострил уши.

— За свои пятьдесят лет я не видел ничего более красивого, — сказал Лажо.

— Тише, чудак, услышит Испанец, — предостерег его Глухой. — Он ведь не такой, как мы. О женщинах и слышать не хочет. Для него они не существуют.

Уверен, он специально сказал это громче, чтобы я услышал.

— Пусть слышит, ему это не повредит.

— Может повредить нам, как, помнишь, той паре, что его тогда рассердила.

Что я могу сказать о том случае? Боюсь, что тогда я их слишком мягко наказал. Но если подобное повторится, меня запомнят. Не я выдумал войну с ее законами. И сейчас помню каждое слово из разговора с теми двумя.

— Сколько тебе лет? — спросил я парня.

— Семнадцать.

— А тебе? — повернулся я к девушке.

— Тоже семнадцать.

Они не поднимали голову, и я не видел их глаз.

— Что было бы, если бы остальные последовали вашему примеру?

Оба молчали.

— Как тогда выглядели бы партизаны?

Они опустили голову еще ниже.

— Сколько в вашем отряде мужчин, сколько женщин?

Молчание.

— И долго вы будете молчать? Только этого еще не хватало.

— Нет! — первой решилась ответить девушка, не поднимая, однако, головы.

— Тогда говорите!

— Нас, партизанок, в отряде двадцать три.

— А вас, мужчин?

— Кажется, сорок.

— Можно составить двадцать три любовные пары в одном только вашем отряде. Как может такая армия воевать и рассчитывать на успех? Давайте всех вас переженим, и вы начнете рожать детей.

— Товарищ Испанец, между нами ничего не было, — промолвила девушка.

— Ничего? Почему тогда все ополчились против вас? Или они выдумали все?

— Вместе мы были только один раз.

— Прячась от других?

— Мы сидели и разговаривали.

— Ведь вы прятались от всех?

— Но если бы мы не бросились бежать, когда нас заметили, никто бы и не узнал.

— А зачем бежали, раз между вами ничего не было?

— Просто испугались. Поверьте нам! Товарищ командир, мы понимаем, что заслужили самого сурового наказания.

— Представьте, что это случилось с кем-нибудь другим и вам пришлось наказывать их. Что вы сделали бы, если вот я стоял бы перед вами, опустив голову?

— Нет, ты исключаешься, — ответил парень.

— Почему?

— С тобой такого не может произойти.

— Хорошо, возьмем кого-нибудь другого.

— Я приказал бы ему с пустыми руками пойти в атаку и в бою добыть оружие. Дай нам такой приказ. Мы его выполним, — сказал он, и впервые оба подняли голову.