Велько Ковачевич - Молодой лес

Я не вынес им такого приговора. Просто разъединил их, отправив в разные отряды, чтобы они не могли встречаться. Да, это было так…

А мои ребята тем временем продолжали задирать один другого.

— Не поверю, что ты имел с ней дело, Лажо, — усомнился Глухой.

— Сказать по правде, я ее не трогал, но этим летом ее видели голой за домом двое мальчишек. Я слышал, как они хвастались, не поверил им, но они заупрямились: видели, мол, и все тут. За домом, говорят, под душем. Я, конечно, не поленился и однажды в солнечный день обошел вокруг дома и шмыгнул в кусты за садом. Забрался в орешник, жду. Придет или не придет? А она тут как тут… — Лажо на минутку остановился. — О самом приятном лучше и не говорить. Но раз уж начал рассказ, должен и кончить. Постояла она немного у калитки, посмотрела по сторонам, а потом — на кусты. Я испугался: а вдруг заметит?

— Чего ж ты ей не свистнул? — спросил Глухой.

— Если бы не овчарка, не бойся, свистнул бы. Но побоялся — что, если натравит пса на меня, отцова дочка? Знаешь, какая псина: я видел, как он бросается на возчиков. И втроем от него не отбиться… На чем это я остановился? Да, так вот… Оглянулась она еще несколько раз да как раскинет руки, словно взлететь собирается… А платье, шелковое, соскользнуло, и осталась девчонка голенькая… Чего дальше рассказывать: голая девушка перед глазами… Как удар не хватил… Потом побежала к душу, танцует под струей, ко мне поворачивается то передом, то спиной, то боком. Не знаешь, с какой стороны красивее. Эх, молодость, куда ты ушла? Будь я хоть на два десятка лет моложе, не упустил бы ее. Волосы ее рассыпались по плечам. Вода с нее стекает, а она под солнцем сверкает, как серебряная. Эх, не было бы в ней крови Сильного!.. Целый час не спускал с нее глаз. Напился чистой красоты, словно воды из источника. Эх, и почему она не наша?

— Понимаем тебя, — сказал Глухой.

— Не поймете, пока вам не стукнет пять десятков.

— А как думаешь, Лажо, что бы делал Испанец, очутись он на твоем месте?

— Как бы он вел себя? Как каждый мужчина. Потерял бы голову, и все тут. Клянусь, изменила бы ему его суровость, если в нем есть хоть что-то мужское. А оно есть и для битвы, и для женщин.

— Ошибаешься, Лажо, для женщин нет, он их не выносит. Не вздумай проболтаться ему, что видел голую девушку. Прогонит тебя с Витуны. У Испанца не моя школа. Ему бы хоть чуточку от моего характера… Каждый человек из крови и мяса, не будем этого отрицать. Когда дойдет дело до схватки — мы тут как тут. Но теперь на женщину нам даже взглянуть нельзя.

— А я люблю полакомиться, даже вприглядку, а потом хоть на плаху, — заметил Лажо.

— Тебе другого не остается. Годы берут свое. Раз ничего иного не можешь, так насмотрись хоть одним глазом… Может быть, Весна тебя и заметила. Сказала: пусть старик наглядится, раз уж ему, бедняге, ничего другого не остается.

— Ошибаешься, парень. Я в отцы тебе гожусь, а ты со мной так…

— Потому и говорю, что ты мог быть отцом мне. И Весне… Иначе разве позволила бы тебе любоваться собой?

— Я слышал, что она известила возчиков во время забастовки, когда прибудет отцовский грузовик с продуктами, — вмешался один из бойцов.

— Она известила? Ослепила вас своей красотой! — возмутился Лажо.

— Знаем теперь, кого она ослепила.

— Именно вас, а не меня.

— Мы ее не видели так, как ты. А она, видно, может человека ослепить начисто.

— Но не настолько, чтобы я мог вам поверить, будто она не чувствует к нам ничего, кроме ненависти. Такие слухи, по-видимому, распускает ее отец, чтобы на всякий случай при помощи дочки обеспечить своей семье хоть каплю снисхождения. Дипломатия, брат. Их, буржуев, надо перебить всех до последнего…

— И Весну, Лажо?

— О ней я не говорю. Но других всех, чтобы вырвать с корнем злое семя.

— И брата ее?

— Чего ты придираешься к словам, Глухой?

— И мать Весны?

— Паршивец, хватаешься за каждое слово, будто мы на суде!

— Может быть, ты и Сильного пожалеешь?

— Нет уж, клянусь матерью, его-то не пожалею.

Подстегнутые рассказом Лажо, партизаны все глубже погружались в тайны женского мира. Их слова говорили о какой-то иной жизни, неведомой для меня. Все было как будто просто и ясно, но в то же время так далеко, как тот высокий дом на шоссе, до которого всего лишь несколько минут ходу, а он все такой же далекий и недоступный.

Простым глазом в долине ничего не увидишь, кроме пестрых красок природы. Если бы не запах пороха, окружающий нас, непосвященный человек и не подумал бы, что здесь идет война, что смерть здесь обычнее жизни, что мертвых уже не оплакивают.

Я поднес к глазам бинокль. Высокий дом у дороги стал еще ближе. Белый, с ярко-красной крышей и множеством окон, он стоит, словно назло людям гор и даже самой горе. Смотрю на окна, надеясь в каком-нибудь увидеть ту девушку. Но солдаты, остановившиеся перед самым домом, отвлекают меня. Только сейчас замечаю на здании флаг. Не знаю, давно ли он там висит. Может, его повесили только что пришедшие солдаты?

Сегодня мне как-то ни в чем не везет. Лучше бы не подниматься на эту гору и не смотреть в бинокль.

Трудно представить себе, что расстояние от Белого Верха до белого дома преодолено. Словно за эти несколько дней прошли годы. Будущее сразу придвинулось ко мне, и я уже в нем. Поскольку настоящее — это только действительный отблеск будущего, постольку его стоимость выше.

Когда после боя я очутился на шоссе, уверенный, что меня никто не взял на мушку, сразу же подумал: это сон. Мне казалось, что я, как призрак, парю в воздухе, существую только в своем воображении. Не знаю, как приветствовать этот день, как выразить свою радость? Прыгать, петь или сдержать порыв? Может, он, этот день, и не будет целиком нашим.

Партизаны снуют по израненному местечку в поисках чего-то. Церковный колокол молчит. Я помню, как он звоном будил нас, когда мы были в горах. В ночном бою колокольня изрешечена пулями, ранен, искалечен большой колокол: в его боку зияет дыра.

На стенах сельских домов следы пуль. Только дом Сильного не пострадал, словно воюющие стороны старались не повредить его.

Я сел у церковной ограды, чтобы немного передохнуть, оправиться от волнения и взглянуть отсюда на долину и разбросанные в ней села. Как местные жители восприняли события прошедшего дня? Они здесь не привыкли праздновать, возможно, они испугались того, что случилось нынче.

Желто-пурпурная осень набросила на котловину печальное покрывало. И село, в центре которого видна церковь, не оживает. Все затаилось. Одинокий выстрел, слышимый порой, мешает празднику на улицах. Я ожидал иной встречи с людьми, для которых этот день должен был стать особенным.

Но вот на третьем этаже дома Сильного отворилось окно, и в нем, еще затененном, показался силуэт человека. Из его рук вниз по стене выплеснулось большое алое полотнище. Ветер подхватил его, оно затрепетало и словно ожило. Затем окно закрылось.