Велько Ковачевич - Молодой лес

Меня по-прежнему охватывало стремление быть там, где тяжелее всего, чтобы в глазах бойцов заслужить прощение. За все, в чем я во имя их всех обвиняю себя. Хотелось, чтобы комиссар понял это.

Желание услышать что-нибудь о Весне не оставляло меня. В такие дни больше всего говорится о храбрых людях, об их подвигах и гибели. Рождаются легенды, произносятся все новые имена. Но имени Весны среди них нет. Она как в воду канула. Эта битва словно похоронила ее имя, как часто настоящее хоронит прошлое. Но не могу поверить, что бойцы вычеркнули ее из своей памяти. Неужели и вправду Витуна замела снегом ее имя, чтобы навеки стереть все ее следы?

Эта мысль не дает мне покоя. Она требует от меня прийти на помощь Весне, спасти ее. Может, Весна переброшена на какой-то удаленный участок, где имена забываются? Я обязан спасти ее, это вырвет и меня из душевного хаоса. Я должен найти ее во что бы то ни стало, чтобы ее имя не угасло так сразу и неоправданно. Это ли единственная причина или за ней скрываются более глубокие побуждения, в которых я не хочу признаться? Стоит ли задумываться, раз предлог найден и в него я должен верить?

Эта мысль не выходит из головы, преследует меня, заставляет спешить что-то предпринять, пока меня не остановило какое-нибудь известие о Весне. А я боюсь, не случилось ли самое страшное. Мне потребуется много смелости, чтобы побороть свой стыд и гордость, прежде чем обратиться за помощью к Глухому. Да и не поднимет ли он меня на смех? Мне кажется, что он смеется надо мной. Об этом говорит его подчеркнуто исполнительная стойка «смирно», которой он мстит мне вот уже несколько дней. Чтобы избежать унижения, лучше всего вручить ему письмо для Весны, но без адреса вместе с остальной почтой, как бы случайно, по ошибке, не сказав ни слова. Он сразу все поймет, догадается, кому оно предназначено. Если глаза его загорятся и к нему вернется озорное настроение, возможно, и я решусь сказать ему несколько слов на дорогу.

Я написал несколько приказов, согласовал их с комиссаром, запечатал в конверты и надписал адреса. Среди конвертов положил и то, мое письмо. Когда комиссар вышел послушать, что это за подозрительная пальба вдруг поднялась у нас в тылу, я решил позвать Глухого. Только теперь я вспомнил, что комиссар всегда куда-нибудь уходил, когда я вручал Глухому почту. И когда связной возвращался в штаб, комиссар всегда ненадолго оставлял нас наедине. Раньше мне это как-то не бросалось в глаза.

Я позвал Глухого. Он вошел, вытянулся передо мной, поприветствовал меня, подняв кулак. Увидев приготовленную почту, он протянул руку, взял письма и прижал к груди, стоя по-прежнему неподвижно, будто восковая фигура.

— Неси. Все срочно, — заметил я.

— Слушаю!

— Чего так застыл?

— Армия есть армия.

— Но мы ведь партизаны.

— И у нас кто-то приказывает, а кто-то слушает.

— Да, но не так.

— Иначе я не умею.

— Умеешь, умеешь, Глухой.

— В других условиях.

На письма он и не взглянул.

— Посмотри на адреса, все ли тебе понятно.

Он начал перебирать письма и одно за другим складывать их в карман. Когда очередь дошла до моего, повертел его в руках, затем улыбнулся и положил отдельно в другой карман. И вдруг исчезла напряженность. Передо мной стоял обыкновенный человек, и я ждал, когда он заговорит своим обычным голосом.

— Значит, не хочешь окончательно примкнуть к лику святых?

— Всегда ты такой, Глухой.

— Когда такой, когда не такой.

— Знаешь, где она сейчас?

— Сопровождает беженцев по другому склону горы. Все время в движении. Нажали на них со всех сторон, не поймешь, откуда стреляют.

— Сможешь пробиться?

— Не бойся, смогу.

— Ничего о ней не слышно.

— Не слышишь ты. Люди знают, что ты не любишь говорить о женщинах. Надо ли что-нибудь сказать или только передать письмо?

— Смотри сам.

— Тогда расскажу ей все. Значит, теперь могу порвать свое письмо. И я написал одно такое же.

— Это твое дело. Вы и без меня большие друзья.

— Видимо, мы не совсем понимаем друг друга.

— Надеюсь, ты писал его не от моего имени?

— Да, что-то вроде этого.

— Но ведь теперь, Глухой, она бы узнала твой почерк.

— Это, в сущности, не просто письмо, а пересказ.

— Упорный ты человек.

— Только немного храбрее тебя.

— Как думаешь, когда ты ее увидишь?

— Сегодня-завтра. Как только найду беженцев.

— Скажи ей, чтобы берегла себя.

— Так же, как и ты? Хорошо тебе сказал комиссар.

Нас прервала артиллерийская канонада. С самого утра снаряды засыпали Витуну. Я не заметил, когда ушел Глухой. Разговор с ним дал мне долгожданную возможность немного разобраться в своих запутанных мыслях. Дьявольский огонь помешал мне.

Какое значение может иметь письмо с этой последней фразой? Ровно никакого. Но разве она не ставит крест на всем сказанном выше? «Время — судья, которому следует покориться». Надо было эту банальную фразу зачеркнуть, если уж у меня не хватило смелости переписать письмо заново. Она выхолостила весь наш последний день, чтобы никогда его не воскресить. Без нее письмо имело бы тот смысл, какой я и хотел вложить в него. А после нашего расставания эта последняя фраза должна подтвердить наше решение. Она была мерилом моей и Весны зрелости. Но сегодня, когда я решился передать письмо, эту фразу оставить было нельзя. Она должна была исчезнуть. Я ругал себя за малодушие, казался противным самому себе. Если бы сейчас каким-либо чудом здесь появился Глухой и предложил исправить письмо, я наверняка не сделал бы этого. Все было бы по-старому. Последняя фраза осталась бы на своем месте. Но если бы вместо меня это сделал Глухой, я был бы счастлив.

К тому же и с датой было не все в порядке. Хорошо было бы поставить сегодняшнее число. Сегодняшняя дата придала бы письму истинную ценность.

Все предыдущие дни с самого начала наступления были как бы подготовкой. Сегодня вся гора окуталась дымом. Ее покрыли могилы, покропила людская кровь. Переживет Витуна этот день, ее имя останется в памяти на долгие времена. Сегодня с ней венчаются тысячи ее сыновей, которым судьба определила этот день как день рождения, жизни или смерти.

Все, что непреодолимо мучило меня до сих пор, постепенно отходит, уступая место более тяжелым мучениям. Мысли о Весне все реже приходят в голову. Передо мной вся Витуна, опоясанная обручами смерти. Обстановка требует настоящего слова и дела. Ошибусь, и тысячи людей заплатят жизнью за мою ошибку.

Много тяжелых дней было в моей жизни, но этот самый страшный. Если бы существовал день искупления и прощения партизанских грехов, таких, как мой и Весны, то сегодняшний был именно таким. И как бы в доказательство того, что и в такие часы не забываю о Весне, не могу примириться с мыслью, что мое письмо не обозначено сегодняшней датой. Завтрашний или послезавтрашний день, убежден, не будет таким роковым, как нынешний. Сражение достигло решающей фазы.