Велько Ковачевич - Молодой лес

— Но ведь она жива!

— Иногда смерть лучше жизни. Почему она так упорно ее искала?

— Не потому, что не хотела жить. Она не самоубийца. Ты когда-нибудь думал о пуле, попадая в безнадежное положение?

— Она нарочно искала смерть.

— Нет, совсем не это. Жертвовала собой ради беженцев.

— Ты всего не знаешь, Глухой.

— Больше знаю, чем ты думаешь. Она искала смерти. Выбирая плен или смерть, она предпочла умереть.

— И нашла то, чего больше всего боялась, — плен. Это хуже смерти.

— Но ведь она не сдалась. Не ее вина, что она промахнулась. Нельзя осуждать раненого за то, что он не в силах дальше бороться.

Всегда ли, размышлял я, жизнь лучше смерти? Лучше бы она умерла сразу. Плен для нее — это унижение. Если бы оккупанты сжалились над ней, она приняла бы это как самое страшное наказание. Только смерть она восприняла бы как избавление. Для всех нас плен является бесчестьем, поэтому каждый боец бережет для себя последний патрон. Весна не первой использовала его. Только ей не удалось это сделать, как другим. Если девушка еще жива, она никогда не простит себе, что не воспользовалась винтовкой, а доверилась такому ненадежному оружию, как подаренный мною револьвер. Но я ведь дал ей пистолет не как оружие, а как подарок: ничего иного у меня не было тогда. Как она обрадовалась этому подарку! Пистолетик был совсем маленький, блестящий, походил скорее на детскую игрушку. Хорошо помню, как Весна прижала оружие к своей груди как самый дорогой подарок.

На долю Весны выпали только страдания. Может быть, даже больше, нежели другим, так как она была первой с Витуны женщиной, попавшей в плен, хотя ее и взяли раненой. Что она могла больше сделать? Разве она виновата, что доверилась револьверу?

Мысль об обмене пленными мне пришла в голову и без Глухого. Такой обмен у нас практиковался и раньше. Мы меняли пленных офицеров на наших людей, заключенных в тюрьмы оккупантами. Но сколько нам надо иметь пленных, чтобы освободить всех наших, прежде чем их расстреляют. Два десятка солдат, захваченных нами во время неприятельского наступления, не представляют особой ценности, на которую можно серьезно рассчитывать.

Кроме Весны многие наши товарищи давно ждут смерти или освобождения. Но я все же хотел первой обменять ее. Понимаю, что в отношении тех, кто давно, намного раньше ее, получил на такое право, это было бы несправедливо, но все же… И это не только потому, что я люблю ее… Прежде всего потому, что в моих глазах она поднялась очень высоко. Я как бы отвечаю за ее судьбу. Совесть не позволяет мне оставаться равнодушным к ее судьбе, хотя я не вижу никакого способа спасти ее. Но почему иногда и не поверить в чудо? А что такое чудо, как не особое выражение человеческих способностей, воли, активности? Разве не является чудом, что Витуна сегодня празднует? Кто бы мог сказать несколько дней назад, что на ней вообще когда-нибудь зазвучит песня?

Такие размышления наполняют меня верой в какую-то пока еще не известную возможность освобождения Весны. Ответственность, которую я чувствую, заставляет меня найти такую возможность. На тех пленных, какими мы располагаем, я не рассчитываю. За Весну нужен иной выкуп.

Из многих планов, что вертелись в моей голове, один не давал мне покоя. Вспоминаю, что еще в те времена, когда я собирался идти к партизанам, встречался с одним человеком. И тогда я был уверен, что под этим мундиром скрывается личность, приказам которой подчиняются воинские части. Позднее я часто испытывал стыд за то, что так легко прошел мимо этого человека, что у меня не хватило решимости захватить его.

Жил он на краю местечка, в отдельном доме возле корчмы, без охраны, будто сам подставлял себя под удар. Каждый день он заходил в корчму, там мы и встречались. Вел себя он свободно, разговаривал с людьми так, словно находился среди своих. Правда, тогда мы еще не были врагами. Несколько раз я отвечал на его приветствие, когда он здоровался, входя в корчму. Я предчувствовал, что через несколько дней поздороваюсь с ним иначе. У меня появилась мысль разделаться с ним, когда я узнал, что он фашистский главарь. Не пойму, почему я этого не сделал. Или у меня не хватило настоящей решимости и ненависти, или я боялся за людей, которые меня укрывали и берегли.

С тех пор этот человек у меня не выходит из головы. Даже вижу его во сне. В нескольких письмах из того местечка еще перед наступлением нам предлагали захватить эту важную птицу. Сам не знаю почему, я все откладывал эту операцию. И вот теперь наступил этот момент.

Я поделился своими мыслями с Глухим. Он с радостью воспринял мой план. Мы решили никого не подвергать риску и вдвоем провести операцию под видом разведки. Да, только я и Глухой! Мы знали, где находится этот человек. При мысли о счастливом исходе операции меня охватывает восторг. Военное счастье было благосклонно ко мне с первого дня. Пусть Глухой отдохнет немного, мы отправимся на охоту, и за два дня все будет окончено.

— Он генерал? — спросил Глухой.

— Точно не знаю.

— Ну, это неважно. Дай мне двух человек, и я его доставлю.

— Пойдем только я и ты. Никого больше.

— Такая операция не для тебя.

— На этот раз больше, чем когда-либо, для меня. Достань у пленных новую форму. Мы должны выглядеть настоящими офицерами. Мундиры спрячь куда-нибудь подальше. Наденем, когда отойдем отсюда. Только бы не догадался комиссар.

— Он мне сказал, что потребует Весну в обмен на пленных. Надо торопиться, чтобы его опередить.

— Смотри, Глухой, выйдем, когда совсем стемнеет и комиссар заснет.

Мне вдруг захотелось спать, и я заснул, хотя в тот вечер не собирался так бездарно проводить время.

Мне показалось, как только я уснул, что передо мной появился свежевыбритый, напудренный, пахнущий одеколоном Глухой в форме итальянского офицера. Мне он принес целую кипу мундиров, предложил любой на выбор. Тот, который я взял себе, оказался большим.

— Тебе больше подошел бы мундир лейтенанта, — усмехнулся Глухой. — Это соответствовало бы твоему возрасту. А в этом, что ты выбрал, нас легко поймают.

И он показал мне другой, такой же, как и на нем.

Откуда-то передо мной появилось большое зеркало. Поворачиваясь, я начал всматриваться в свое отражение. Настоящий офицер! Серьезно, форма мне идет. Теперь перед нами открыты двери во все гарнизоны. Радость охватила меня, когда я увидел себя с темными волосами, без седины. Какой бы я был лейтенант с седой головой? И вдруг я увидел Весну. Она стояла возле того же окна, где я ее увидел впервые. На ней белая блуза с красным пятном над сердцем. Она шла ко мне, но никак не могла приблизиться. Земля под ней уходила назад и уносила ее. Забыв, что передо мной зеркало, я бросился вперед, ей навстречу, но ударился о зеркало. Я понял, что лицо девушки только отражается в зеркале, и обернулся, но там царил мрак. «Не ищи меня там, — послышался голос из зеркала. — Там жизнь». Я снова повернулся к зеркалу, боясь, как бы она не убежала от меня. Весна быстро приближалась, раскрыв объятия и подняв голову, словно желая подставить шею под мои губы. Я потянулся, чтобы обнять ее за талию и привлечь к себе, но руки встретили пустоту. Я обнял только ее тень, которая исчезла, как бы растворилась в моих руках. И вот я снова увидел ее в глубине, на каком-то перекрестке дорог, где ее схватили вооруженные люди. Прежде чем они увели Весну, на зеркало опустилось покрывало.