Владимир Михайлов - В свой смертный час

— Ах, Иваша, ты так рассказываешь, что можно подумать, будто он на этого был похож, ну, который штанги поднимает… Конечно, у него даже в личном деле написано было: телосложение атлетическое. Я читала. А он был такой изящный, как бы сказать, как танцоры бывают. Вы не подумайте, что я как мать говорю. Он был даже, можно сказать, дробненький. И очень нежный мальчик…

— А я что же? Я только хочу сказать…

— Ах, оставь, дружок…

— Почему же? Я помню. Бывало, мы с ним на Москва-реку придем. Ему лет шесть было. А на санках лучше всех катался с крутого берега. Прямо боязно на него смотреть было…

— Да, любил спорт. Он был очень смелый мальчик. И мы ему не мешали. Но он и книги любил. А то можно подумать…

— Книги любил, — подтверждает убежденно Иван Борисович. — Из произведений Ильфа и Петрова мог наизусть цитировать. У нас в доме его товарищ жил, Эрик, так он Эрика Кисой называл, как звали кого-то в этом произведении…

— Ах, Иваша, ты не о том рассказываешь, — с легким неудовольствием перебивает его Мария Васильевна. — Можно подумать, что он только про Остапа Бендера читал и про Кису Воробьянинова.

— Он и серьезные произведения любил, — охотно соглашается Иван Борисович. — Кинокартину «Большая жизнь» смотрел восемь раз. И очень удачно артиста копировал. Если кто-нибудь нехорошее скажет, он спрашивает сразу, как этот артист в картине: «Может, тебе Советская власть не нравится?»

— Он потому, Иваша, этого артиста копировал, что был воспитан именно в таком духе, — объясняет мужу Мария Васильевна.

Иван Борисович согласно кивает головой и неожиданно спрашивает у меня с веселой улыбкой:

— Не желаете ли коньячку отведать? У меня недурной припасен…

— В самом деле, не желаете ли коньячку? — оживляется Мария Васильевна. — Я думала сразу предложить, да, извините, постеснялась. Принеси, Иваша. Принеси, дружок… И вино принеси. Это хорошее вино. Типа кагора…

Иван Борисович выходит на кухню, а Мария Васильевна шепотом говорит мне:

— Последнее время понравилось ему выпивать. Раньше он совсем не пил. За всю жизнь, может быть, и одного литра не выпил. Вы не подумайте, что сейчас пьет! Просто полюбил иногда рюмочку выпить. А ему нельзя…

Она замолкает, потому что в дверях показывается Иван Борисович. В обеих руках у него бутылки.

На первый взгляд Иван Борисович не производит впечатления человека, которому может повредить рюмка коньяку. Напротив, он кажется здоровым, крепким, моложавым. Вид у него такой, будто он только что вернулся с длительной загородной прогулки или даже с тех занятий в Лужниках, на которых молодые толстые бабушки и жилистые пенсионеры бегают в тренировочных костюмах по зеленой поляне и играют в волейбол без сетки. У него румяное свежее лицо с ямочками на щеках, густые ресницы вокруг небольших серых глаз, темные брови, расчесанные на пробор волосы и аккуратные, совсем побелевшие офицерские усики. Закрученные рукава голубой сорочки обнажают сильные мужские руки. Он выглядит так, будто сию минуту вышел из-под душа.

— Стоит ли тебе коньяк-то пить? — спрашивает озабоченно Мария Васильевна у мужа.

Но он уверенно наполняет коньяком мою и свою рюмки, потом берет в руки другую бутылку и чуть наклоняет ее над рюмкой Марии Васильевны.

— И ты выпей с нами, — весело говорит он. Поскольку Мария Васильевна не оказывает решительного сопротивления, он наклоняет бутылку еще немного, и из нее льется темная рубиновая струйка. А Иван Борисович при этом мягко приговаривает: — Немного можно… Винцо легонькое… Вроде церковного…

Дорогая Танечка! Пишу тебе совершенно пьяный. Не удивляйся: должен же когда-нибудь Боря быть пьяный? Это факт, а не реклама. Что тебе написать? Во-первых, я тебя люблю, люблю, безумно люблю. Но ты меня простишь: я же пьяный. Я отдал бы пять лет жизни за час, проведенный с тобой. Как бы это было хорошо! Ты часто пишешь, что я тебе пишу плохие письма. Ничего, Танечка, не поделаешь: я гордый. Эх, Таня, как мне пять минут назад было весело, и только вспомнил о тебе, о маме, и мне стало нехорошо. Если бы не война, то, возможно (а я в этом уверен), мы жили вместе, ты была бы моей женой. Как это хорошо!! (Заходите к моей маме.)

Да, но хватит нежностей. Я сейчас у Эрика в Чкалове. Выехал из Саратова 14-го. В вагоне устроился замечательно: опоздал на посадку, и поэтому часа три пришлось ехать стоя. Пришлось срочно знакомиться с проводницей. В результате поместился в ее купе, заодно перетащив туда своего бывшего соученика, а ныне дружка, некоего Димочку. 16-го приехал в Чкалов и узнал, что поезд на Челябинск едет только через три дня. Замечательно! Ведь в Чкалове живет Эрик! Нашел его квартиру, но никого не застал. Потом пришли его отец и мать (они меня вперед не узнали: «Ой, какой ты стал, Борис, большой!»), наконец и сам Эрик. Помнишь его? Тебе известно, что мы с ним друзья с пеленок? В одном доме с рождения жили. Ну не в том, конечно, суть. В нашем доме и других ребят навалом было. А другом настоящим только он стал! Как это получается? Как человек себе друга выбирает? Да и выбирает ли? Может быть, в этом какой-то закон есть, вроде Бойля-Мариотта? Тайна сия велика есть! А пока что Эрику на фронте руку пулей перебили, его уволили из армии, демобилизовали. Вот тебе и мой Эрик! А я его еще Кисулей зову. Выходит, недооценил я его боевые качества. Теперь Кисуля живет в эвакуации очень плохо. Но мы с ним все-таки весело провели время.

А сегодня страшно расстроился. Иду по улице и вижу — навстречу идет мой «отец». Я не могу передать, что со мной было. У меня был такой вид, что «отец» от меня шарахнулся, быстро отошел метров на пятнадцать и спрашивает: «Вы, наверно, меня с кем-нибудь спутали?» Голос оказался чужой. Но как он, Таня, похож на папу! И глаза, и очки, и усы — все папино. С горя зашел на рынок. Когда я покупал водку, меня поймал тыловой чин, поднял крик. Я ему дал высказаться, а потом сообщил, что я, мол, Вася, еду на фронт — и брось поэтому трепаться. Он немножко смутился и позволил удалиться мне. Утром еду в Челябинск. Напиши мне туда письмо и… сворачивай рацию: я, вероятно, уже буду на фронте. Напиши мне последнее письмо: простое, хорошее, наверно, последнее. Извини, если что-нибудь написал грубое. Нежно целую тебя. Целую. Напиши. Борис.

Иван Борисович ставит бутылку на стол и обращается ко мне:

— Церковное вино… Я сам, надо вам сказать, происхожу из духовного звания. Отец мой был деревенский священник. Как теперь говорят — поп. И меня он к тому же готовил: отправил некогда учиться в духовную семинарию…

Мария Васильевна слушает его, держа рюмку за тонкую ножку, смотрит на темное вино и чему-то улыбается про себя.

— Как же, — продолжает Иван Борисович. — Был семинаристом. Потом уж, после революции, мне это обстоятельство частенько напоминали. Хотя я в гражданскую войну в Красной Армии воевал. Но все равно вспоминали. К тому же отец мой и после революции оставался священнослужителем. До самой своей кончины. Ну, это считалось большим недостатком биографии. Конечно, посты я занимал небольшие, в планово-финансовом отделе главка легкой промышленности работал…