Владимир Михайлов - В свой смертный час

Движение вперед по существу прекратилось. Танки ползали на месте, маневрируя, чтобы не быть неподвижными мишенями. Ткаченко тоже это понял и начал резке тормозить.

— Вперед! Все вперед! — кричал в наушниках бас командира бригады. — Вперед! Под трибунал, негодяи! Вперед!

Но танки, маневрируя, как бы нехотя и неуверенно все же тянулись назад, приближалась к спасительной линии, которая закрывала ложбину.

Борис увидел, что Ларкин уже бежит от своей «тридцатьчетверки», которая все еще крутилась на месте и из открытых люков которой поднимался легкий дымок и невысокие, яркие языки пламени. «Куваев погиб. И, наверное, Генка, — подумал Борис. — Хороший был водитель». Он хотел повернуть к Ларкину, чтобы взять его к себе, но Ларкин уже прыгнул на другую машину.

С экрана перископа исчезла ложбина. Впереди только по-прежнему крутился на месте ларкинский танк. Из него валил теперь густой, черный, высокий дым, как из паровозной трубы. Потом раздался сильный взрыв, танк исчез в дыму и в пламени. Через несколько секунд он снова появился на экране, неподвижный, тихий, без башни. Он горел теперь ровным пламенем…

— Вперед! Приказываю — вперед! — беспрестанно звучал в наушниках голос командира бригады. Но теперь голос стал крикливее и выше тоном. — Вперед! Вперед!

Бригада опять покатилась к ложбине.

Толкнув носком сапога в спину Ткаченко, чтобы тот не отставал от других, Андриевский вяло подумал: «Наше дело телячье…» Теперь не он принимал решения, а лишь исполнял чужую волю, был только частью одного целого, и его старания сводились к тому, чтобы действовать соразмерно с этим целым. Ему не нравилась эта атака, в которую он не верил, его злил громкий крик полковника Макарова, которому он подчинялся. Он вообще не любил быть пассивным исполнителем. В другое время он, может быть, несмотря ни на что, попробовал бы выскочить вперед и прорваться к «тиграм», но сейчас из той глубины его существа, где пряталась мысль о поездке в Москву и откуда еще недавно поднималось вверх веселье, сочились тревога и неуверенность, которые ослабляли и сдерживали его. «Наше дело телячье», — думал он, глядя на то, как рядом с его машиной рвутся снаряды.

Несколько «тридцатьчетверок» рискнули оторваться от боевых порядков и сделать бешеный рывок вперед. Но с каждым метром сближения с противником возрастала угроза попадания в них. И в самом деле они — одна за другой — спотыкались, останавливались, начинали гореть. И тогда оставшиеся в живых машины не выдержали, бросились назад к своим боевым порядкам, а те, увлеченные их попятным движением тоже откатились на исходные рубежи.

Вторая атака захлебнулась.

— Вперед! Все вперед! — надрывались наушники. — Расстреляю подлецов! Все вперед!

Сквозь сумятицу голосов к Андриевскому прорвался тихий голос Чигринца, полный скрытой растерянности и надежды:

— Ветер… Ветер! Что будем делать? Что будем делать?

Эта вера в то, что он, командир роты, может найти правильное решение в условиях, когда он ничего решать не может, еще больше разозлила Бориса.

— Наше дело телячье! — крикнул он. — Наше дело телячье. Понял, Женя?

Ответа он не разобрал, но злость на командира бригады у него неожиданно прошла, потому что он подумал, что и у командира бригады дело телячье, он тоже ничего не может решать, что он такой же винтик большой машины.

С каждым новым днем, проведенным на фронте, Андриевский все сильнее ощущал себя частицей огромного организма Советской Армия, а свою роту, свой батальон, бригаду, даже корпус — лишь отдельными частями этого сложнейшего организма, который управлял всеми ими соразмерно с высшей целью своего существования: необходимостью разгромить смертельного врага, одержать полную победу в Отечественной войне. Все больше крепло у Бориса понимание того, что действующая армия, как любой живой организм, напрягающий все силы для достижения великой цели, может использовать свои части так, как сочтет это целесообразным в данный момент, вплоть до того, что может пожертвовать какой-либо из этих своих частей, если это понадобится для того, чтобы выполнить свою главную задачу, осуществить свою жизненную функцию. Такое понимание своего места и места любого солдата, офицера и генерала на войне, понимание, ставшее его глубоким чувством, помогало Андриевскому избегать нелепых и мелких обид на начальство, видеть целесообразность там, где на первый взгляд можно было думать о жестокости или несправедливости, а в конечном счете, это постоянное ощущение общей цели армии в каждом своем ограниченном боевом действии помогало Борису воевать уверенно и умело.

В наушниках Андриевского раздался протяжный крик: «Воздух!», и все мысли сразу выскочили из головы. Он проворно откинул люк и, держа его над собою левой рукой, задрал голову.

В сумятицу голосов, в танковое лязганье и гул ворвался рев авиационных моторов, взрывы бомб, выстрелы. В воздухе летели комья земли, осколки, куски металла, Андриевский не обращал ни на что внимания. Он смотрел прямо над собой — в небо. Оно было уже не серым с голубыми пятнами, а голубым с белыми облаками. И очень высоким.

Золотко ты моя, Татьяна Николаевна! Произошло великое событие: с боями перешли границу нашей Родины. Так что я нахожусь сейчас за границей. Ты не представляешь, как нас встречает местное население. Целуют, смеются, плачут от радости, обнимают, благодарят, суют в руки разную вкусную еду. До чего же прекрасно чувствовать, что ты на своей железке привез этим людям освобождение от фашистского рабства и что эти люди понимают, в каких тяжелых боях мы завоевали для них свободу. Поэтому живу я здесь хорошо. Живу хорошо. Пью вино и наслаждаюсь заграничной погодой, а больше всего мечтаю попасть куда-нибудь в Россию. Очень поправился. Да и как не поправиться от этих курей, яичек и прочих весьма полезных вещей.

Вот сижу я, бедный Боря, на башне грозной боевой машины, всего в пяти километрах от фронта, и, нисколько не боясь, пишу письмо. Вы меня, конечно, извините, что так долго не писал. Виной всему война. Мне в последнее время пришлось немного повоевать. Из всех передряг пока вышел целым и невредимым. Правда, позавчера огрело трохи по спине не то осколком, не то землей. Слава аллаху, что отделался только болью, страхом и синяком. Воевал более-менее подходяще. Три дня назад трахнул «тигр» и «пантеру» и между прочим пехоты человек семьдесят, за что должен был получить две звездочки. Но за плохое поведение (помнишь мои похождения?) получил лишь под нос. Ну и ладно. Скоро еще трахну. А вообще рад пожертвовать и всем остальным, только бы побывать еще в Москве. Жаль, дорогая, что я танкист. Вожу с собой только одну шелковую косынку, которую когда-нибудь подарю тебе. И еще французскую пудру. Иной раз вынешь да понюхаешь. Запах уж больно хороший. Пусть путешествует в шелковом платке: если не сгорит со мной вместе, то будет у тебя лежать на столике. Спасибо, дорогая, что в день моего рождения выпила за меня, а главное, что была у мамы. В твою годовщину я тоже выпил за тебя, да так, что очутился под столом. Весьма остроумно! Свой же праздник встретил очень даже хорошо: кругом свистели болванки и сверху сыпался град. А я сидел в железке и дрожал мелкой дрожью. Тоже весьма остроумно, но все же подбил из-за угла «тигр».