Владимир Михайлов - В свой смертный час

— Не, — сказал Ткаченко. — Просто триплекс красный.

Андриевский засмеялся.

— Видишь мир в розовом свете?

— Я его сейчас сменю, — сказал Ткаченко.

Он начал двумя руками менять триплекс. Рядом с ним на корточках стоял Султанов и постреливал из пулемета. Он потянулся за новым диском, и Андриевский на мгновение увидел его радостное лицо с широко открытым ртом. Багратион пел. Слов нельзя было разобрать, но, конечно, это была его единственная песня: «Сильва, ты меня не любишь…»

У Витьки Карасева перископа не было, и он видел только задние танки, на которых сидели автоматчики и стреляли по обочинам.

— Скучаешь, Витя? — спросил у него Борис.

— Не люблю, когда моя колотуха безработная, — сказал Карасев. Он поднял на Андриевского свои огромные синие глаза с красными прожилками. На лице у него была непривычная задумчивость. — Я сам драпал в сорок первом от немцев. Жалко, тебя тогда не было…

«Тридцатьчетверка» снова прибавила хода.

Дорогая Таня! Я нахожусь под Тулой. Мы приехали сюда ремонтировать наши железки. Это письмо посылаю с другом. Сегодня же он будет в Москве. Несколько дней назад я подавал рапорт об отпуске, но пока отказали. Сегодня подам опять. Авось раз в жизни по-настоящему повезет. Так что через пару дней я, возможно, буду дома. Настроение очень напряженное. Если приеду, то все по порядку расскажу. Твой Боря.

Здравствуй, Таня! Это письмо тебе вручит мой друг Женя Чигринец, которому повезло больше, чем мне: его командировали в Москву. Так вот, ему нужна девушка. Ты обещала это устроить. Ну, а если не нашла, то за это, будьте добры, моего дружка не бросать, веселить, вообще чтобы фронтовичок чувствовал себя как дома. Ну, а какая ему нужна девушка, он сам тебе расскажет. Обо мне, если спросишь, тоже, наверное, трепанется. Ну пока, Борис.

Таня! Все-таки мне удалось вырваться в Москву, Был у тебя. Никого не застал. Приехал на день. Возможно, зайду, но лучше, если ты зайдешь часов в 6—6.30. Буду ждать в соседней квартире или у Лары. Боря.

Дорогая Таня! Спешу сообщить, что эшелон нашел, только не свой. Еду с горем пополам. Ругаю себя, что не побыл еще день. Ну что бог ни делает, все к лучшему. Много, много раз. Борис.

Дорогая Танечка! Как трудно писать. Доехал я очень хорошо. Лег на третью полку, покушал и заснул до Тулы. В части все в порядке. Очень скучаю по Москве, вернее, по тем, кто в ней живет. В Москву поехать очень трудно, почти невозможно (почти). Ну, да чем черт не шутит. Авось Борька что-нибудь сообразит. Немножко трудно привыкнуть к новым условиям. Работаем на заводе сутки напролет и дисциплина здесь очень строгая. Почти нет никакой возможности даже сходить в Тулу. Вообще у меня теперь одно желание — смотаться как можно скорее на фронт. Танечка, пиши мне почаще. Помнишь наш уговор про точки на полях? Никакой возможности вырваться к тебе и маме нет. Так что предстоит ехать воевать, а уж потом, коли жив буду, с победой, без ноги приеду до дому. Настроение очень плохое. Очень скучаю. Как тогда было хорошо! Таненок, если будет время, забеги к маме. Она, наверное, себя плохо чувствует. Ладно? Привет от известного тебе Жени. Целую. Борис.

Телеграмма. Все порядке пиляю дальше целую Борис. Пиляю — так.

Здравствуй, дорогая. Ну вот наконец собрался написать тебе письмо. Сейчас буду оправдываться. Во-первых, был в таких краях, куда письма еще не шли. Во-вторых, обстановка на моем личном фронте сложилась очень плохо. Пока я был у тебя, комбат посылал капитана ко мне с автоматчиками, приказав снять погоны, «Гвардию», ордена, отдать под суд военного трибунала. Ай как плохо. Догнал хлопцев я аж за Ленинградом, где меня судили судом чести. Вперед приговорили передать военному трибуналу за самоволку, но ввиду пятого и десятого дали 10 суток ареста. На том дело и кончилось, Сейчас все в порядке. Ну пока все, целую. Борис.

На экране перископа все выглядело маленьким и ненастоящим: и забитое до краев шоссе, и люди на обочинах, и большие голые липы вдоль дороги, и пустые поля за ними, и чужие дома под красной черепицей вдали, и даже высокое небо, на котором появились бледно-голубые пятна. Как будто шел заграничный видовой фильм. Но Андриевский знал, что он действительно, как это ни странно, находится за границей, едет по чужой земле и рассматривает удивительную, незнакомую жизнь. В это не верилось до конца. И именно в этот момент он неожиданно почувствовал счастье. «Звездочку ведь в Москве получают, — вдруг подумал он. — Ванька даже за орденом Ленина в Москву ездил. Значит, я вот-вот в Москве буду? В Москве! В Москве! Мама… Таненок! Дом… Как же я сразу не подумал, что поеду домой? Домой! Домой!» Ему стало жарко. Это было как приступ, как припадок. Он не мог ждать ни минуты. Ему захотелось на ходу выскочить из танка и бегом бежать назад по шоссе. В Москву…

Вдруг в машине стало темно.

— Ничего не вижу, — услышал он голос Ткаченко.

— Я сам ни черта не вижу…

— Это я на башню, видать, грузовик посадил, — сказал Ткаченко и дернул танк так, что Андриевский чуть не расшиб затылок. Но светлее от этого не стало.

— Ты об дерево шарахни, — посоветовал Андриевский, и сразу танк вздрогнул, дернулся и стало светло. Машина снова вылезла на асфальт.

Приступ у Бориса прошел, но радостное настроение осталось. Он больше не думал о Москве, но эта мысль спряталась где-то глубоко, и из этой глубины шло веселье.

Когда танки настигают противника, они вызывают у него ужас. Солдаты в панике разбегаются с дороги, бросая технику, снаряжение, личные вещи. Но это вовсе не значит, что давить на дороге — занятие для танков легкое и безопасное. Близкое соприкосновение с вражескими солдатами всегда чревато опасностью: кто-нибудь из них выстрелит в танк фаустпатроном, бросит противотанковую гранату. Да и любой предмет на шоссе представляет немалую потенциальную угрозу: какая-нибудь немудрящая конная повозка может оказаться груженной минами, и стоит ее тронуть, как в один миг погубишь и боевую машину и экипаж. Все это было хорошо известно Борису, но его радостное возбуждение было таким сильным, что он как бы не желал думать об опасности.

— Ну-ка, — командовал он Ткаченко. — Зацепи автобус справа.

Ткаченко «зацеплял» автобус.

— Рвани-ка по этой пушечке…

Ткаченко рванул по пушечке.

В наушниках послышался хрипловатый голос Ларкина:

— Ветер… Ветер… Переключи на связь с бригадой. Слышишь меня, Ветер?

«Интересно, зачем это вызывают меня на связь с командиром бригады?» — подумал Андриевский. Мысль о Москве снова выскочила на секунду наружу, и у Бориса замерло сердце. Он передвинул рычажок.

— …лодцы! — услышал он на полуслове уверенный бас полковника Макарова. — Доволен вашей работой. Молодцы! Всех представлю к награде. Иду за вами. Прием…