Владимир Михайлов - В свой смертный час

Эти немногие наши сверстники, что демобилизовались в сорок шестом году, так и не получили никакого названия. Они долго еще ходили в гимнастерках и шинелях, ходили так не потому, что не хотели с ними расставаться, а потому, что не на что было купить пиджаки. Они стеснялись говорить «невеста», слову «свадьба» предпочитали слово «выпивка», презирали мужчин с обручальными кольцами, но, разумеется, очень скоро обзавелись семьями и каждое воскресенье — «День отца» — выводили прогуливать детей. Иногда они таскали малышей на футбол или в «шалман», дети могли наслушаться от них грубых слов, увидеть драку, только расчетливости в деньгах, только хитрости и интриганству, только самодовольству и барству дети не могли у них научиться…

Тут мои размышления прерывает тихий и вежливый голос Султанова:

— Я, конечно, технарь. Может, неправильно скажу с исторической точки зрения. Только, ребята, как нас до войны называли? «Дети сталинской эпохи».

— Ну и что? — спрашивает Ларкин.

— А то, что, может быть, правильно назвать нас — сталинское поколение?

— А ведь верно: мы были «людьми сталинской эпохи», — задумчиво говорит Ларкин. — Но можно ли нас назвать «поколением сталинцев»? Мы не выбирали его — для нас он был всегда! Мы любили его, мы верили ему, не задумываясь, как не задумываются над тем, что солнце светит, а листва имеет зеленый цвет. Мы не представляли себе мира без него, но когда мир остался без него, а мы узнали об ошибках, о нарушениях законности, мы осудили культ личности. Но во всем этом очень сложная диалектика. Тут легко впасть в историческую ошибку. Чем отличается наше поколение от всех других поколений? Я думаю, что мы первое и единственное поколение, у которого революция и Сталин слились в сознании. Кто старше нас — те участвовали в революции или видели, пережили ее, и кто немного моложе нас, у тех революция отдалилась в историю, а в войну они были еще дети, несмышленыши. Для нас не существовало малейшего расхождения между идеалами революции и практикой жизни, может быть, потому что мы, по молодости лет, еще и не знали по-настоящему жизни. У нас не было никакого разлада в психике — и мы были сами цельные. Все, по нашему мнению, шло не только правильно, но так, что по-другому и не могло идти. А такая позиция не очень-то способствует развитию критического мышления…

— Ты, Иван Андреевич, опять все путаешь, — решительно перебивает его жена. — Лезешь не в свое дело, путаешь все. Поэтому у тебя и неприятности с директором, с роно.

— Разве у тебя, Иван, неувязки по работе? — обеспокоенно спрашивает Чигринец.

— Ну, этого дела быть не может, чтобы у Ивана Андреевича по работе неувязки были, — убежденно говорит Ткаченко. — Мы все помним: старшего лейтенанта Ларкина вся бригада уважала — от рядового до командира. Да чего говорить: его сам маршал знал!

— А теперь его никто не знает, — с какой-то непонятной иронией восклицает Нина Харитоновна. — Сколько лет в школе работает, коммунист с сорок второго года, участник войны, а даже до завуча не смог дослужиться. Кто же такого уважать будет?

— Это она так в запале говорит, — добродушно успокаивает друзей Ларкин. — Все у меня нормально, и никаких неувязок на работе нет. Только вот жена волнуется, что я не в начальниках хожу — просто учитель истории. Она считает, что я чего-то недополучил от жизни за свои заслуги. А я все получил, что хотел. Я стремился не заведующим роно и не директором быть, а учить ребят, раскрывать перед ними поучительные и великие законы истории человечества. Я этим и занимаюсь. Ребят своих люблю, дело это люблю. Чего мне еще надо от жизни?

Но, видно, никакие доводы не могут переубедить Нину Харитоновну.

— Вот, сами видите, — торжествующе говорит она. — Ничего ему не надо! Разве такой человек добьется чего-нибудь в жизни?

— Ну почему? — вежливо не соглашается с ней Ткаченко. — Иван Андреевич и на фронте точно такой же был. А его там все уважали. За такие его качества…

— Ладно! Хватит нам об умном говорить, — решает вдруг Нина Харитоновна. — Давайте лучше споем. «Ландыши» — все знают слова?

— Чего-то, видишь, Виктор не приехал, — с беспокойством опять вспоминает о Карасеве Ткаченко, — Вот он бы спел.

— Карасев хорошо пел, — соглашается Ларкин. — Особенно ту старинную солдатскую песню, в которой выражено самое правильное отношение к жизни. Как там? «Жить служивым чижело, но, между прочим, ничаво…» Умная песня. Может, попробуем ее спеть?

— Нет, сперва треба пообидать, а там уж заспиваем, — смеется, морща нос, Чигринец и кричит, повернувшись к кухне: — Галю! Галю!

На пороге сарайчика появляется разгоряченная плитой Галина Платоновна. Она вытирает со лба пот округлым своим локтем и весело кричит в ответ:

— Пиды, Евген, принеси скатертыну. Ту, святкову, вышивану. Сейчас, дорогие гости, за стол садиться будем.

Позади всех шла корова. На ее крутых боках висели мешки. Корова была привязана к тележке, которую толкала перед собой высокая костлявая женщина. Женщина не оглядывалась. Ее фигура была устремлена вперед, к толпе, которая опережала ее на несколько метров. От напряжения тележка вихлялась.

Как всегда в подобных случаях, у Бориса Андриевского от жалости сдавило сердце, но он ничего не мог изменить и поэтому подумал со злостью: «Во жизнь! Ей бы, дуре, на койке лежать, а она поперлась на дорогу пропадать со своей коровой…»

Танки настигали отрезанную ими на шоссе головную часть немецкой колонны. Их бросок был стремителен, неудержим. Группы прикрытия колонны остались в хвосте, а головная часть состояла, как обычно при отступлении, в основном из небоевых частей: штабов, тылов, охранных батальонов, зенитных и артиллерийских подразделений.

«Тридцатьчетверку» начало слегка покачивать: под гусеницы попадали то минометы, то небольшие пушки. Потом она поравнялась с брошенным бронетранспортером, прошла рядом с ним и в последний момент, вильнув задом, стукнула его в бок. Транспортер опрокинулся. Следующий транспортер Ткаченко ударил серединой своего «лба» в правый задний угол…

Андриевский удобно сидел в своем кресле и восхищался чистой работой Ткаченко. Себя он тоже похваливал. Все-таки он неплохой командир. Разбирается в людях. Когда Ткаченко попал в батальон, все, конечно, видели, что он водитель с реакцией и с понятием. Но он был слабосильный. Бортовой рычаг тянул двумя руками. А он, Андриевский, взял недомерка к себе в экипаж. Теперь его, черта здорового, с места не столкнешь! И комбат уже нацелился его себе отобрать. Ну это — маком!

— Плохо вижу, — доложил Ткаченко.

— Ничего, — сказал Андриевский — Жми прямо. Щель закрыло?