Владимир Михайлов - В свой смертный час

— Выходит, вы хотите женщин своих обратно в дому закабалить? — с неодобрением спрашивает Ткаченко.

— Закабалить не закабалить, — говорит Ларкин, — но и в самом деле — разве можно в наш век женщину от жизни отгородить? Даже если бы мы этого захотели — у нас бы не вышло, потому что женщины этого не позволят. Они хотят жить равноправно, интересно, все знать, все видеть, со всеми встречаться.

— Нет, — уверенно не соглашается Султанов. — Женщины не этого хотят. Они счастья хотят. А в чем женское счастье? Только глупая думает, что в веселье. А умная знает — в семье хорошей ее счастье. И она видит на примерах жизни: если женщина к равноправию стремится — нет у нее в семье счастья ни с детьми, ни с мужем.

— Ну уж это ты неправильно, Камил, — строго прерывает его Ларкин. — Равноправие женщины — наше великое завоевание.

— В хорошей семье у жены всегда есть равноправие, — убежденно говорит Султанов. — На людях женщина мужу должна все свое уважение показывать, покорность и послушание. Почему наши дети отца так уважают? Они с малого возраста всегда видят, как их мать к отцу относится — как к аксакалу. Поэтому и детей дрыном учить уважению к отцу не надо: они по-другому и представить себе не могут. А жена, может быть, на самом деле не только равноправная, а главой семьи является. Только это не на людях, не перед детьми. А между собой с мужем. Ни ссор тогда, ни драк не бывает. Каждый знает свою функцию и ей доволен.

— Чушь, — решительно возражает Нина Харитоновна. — Никому не позволено у нас женщину низводить до функции. Это только такие садисты, как наш зять, такое: обращение с девушкой себе позволяют. Мне дочка, еще когда они только познакомились, рассказала, что в первый день знакомства он ей сразу говорит: «Я, говорит, подниму тебя до себя». «Как это, спрашиваю, подниму? А что он сам из себя представляет?» Оказывается, только что из армии пришел, работает, учится на инженера сельскохозяйственного. А она учится в пединституте. Способная девочка. Сейчас из-за ребенка она академический отпуск взяла. Я ей тогда же сказала: «Как это он может тебя до себя поднимать, когда ты гораздо выше его?» Потом они чего-то поссорились, вроде разошлись. А через месяц она вдруг мне говорит: «Нам надо расписаться». Спрашиваю: «Почему?» — «Надо!» Ну они и поженились. А сейчас живут плохо. Очень плохо.

— Ай-яй-яй, — качает головой Султанов.

— Ну, Нина, — пытается остановить жену Ларкин.

— Сварятся? — с интересом спрашивает Чигринец.

— Не только просто ссорятся. Он прямо садист. Дочка была на последних днях беременности — он принес домой змею. В банке — змею принес. Представляете? И давай пугать дочку, Я слышу, она смеется. Никак не могу понять, почему она так странно смеется. Говорю Ивану Андреевичу: «Что там такое?» А он, вижу, тоже не поймет, в чем дело. Уже утром вошла к ней, спрашиваю: «Светлан, что это у тебя такое?» Банка на столе открыта. Она: «Змея». — «То есть как змея?» Мне даже страшно стало. Она и сама, может, боится змею, но разве скажет? Она за него горой. Это понять невозможно. Они вот ездили недавно отдыхать в палатках. Я с внуком оставалась. Так они пробыли там всего десять дней. Что такое? «Разве не знаешь?» — дочка отвечает. В день раза два-три он от нее уходит. Собирает свою сумку и уходит. Это ужасно смотреть. А она бежит за ним по всему переулку: «Геннадий… Геннадий, Гена, Гена…» Ну ушел. Ждем. Смотрим — является. Ставит сумку. Раздевается. Все хорошо. И это в день раза по два. А то и по три бывает.

— Молодые еще они, — старается успокоить Ткаченко Нину Харитоновну. — Опыта семейной жизни еще нет.

— Разве ж то юнаки? — не соглашается Чигринец. — Ваш зять з какого года рождения?

— Ему двадцать четыре исполнилось, — дает справку Ларкин.

— Разве ж то юнак? В таки роки мы Родину защищали, жизни не жалели. В таки роки, после войны, свои семьи создавали как положено. Для серьезной совместной жизни.

— Это ты зря, Женя, — мягко возражает Ларкин. — Что же, они виноваты, что не воевали? Ребята они хорошие. И Гена наш парень неплохой. Просто — другое поколение. Другие у них условия жизни — и они сами поэтому другие немного. Бытие определяет сознание…

— Правильно, — поддерживает его Султанов. — Калым брать с жениха надо.

— Дывлюсь я на тебя, Султанов, — строго говорит Чигринец, — И не разумию: откуда у тебя завелись чуждые, феодальные позиции. Тот калым — давно осужденная, позорная практика. Пережиток…

— Да он шутит, — пытается защитить Султанова Ткаченко. — Шутишь, Багратион? Разве в наши дни может существовать эфтот калым?

— Обязательно может, — с уверенной улыбкой говорит Султанов. — Не такой, как раньше. Перед калымом теперь стоят другие задачи. Теперь за калым девушку не покупают насильно. Это был феодальный пережиток, дикость нравов. Теперь девушка по любви себе жениха выбирает. Но, конечно, спросит у родителей разрешение. Тогда я как отец потихоньку об родителях жениха справку наведу. Потому что если родители нечестные, плохие, то хоть будь сын у них образованный, вежливый — я за него дочку никогда не отдам: все равно у него родительский дефект когда-нибудь скажется. А если родители уважаемые люди — препятствовать не буду. Но калым постараюсь побольше выбить. Чтобы жених подумал серьезно, прежде чем жениться, чтобы не рассчитывал: «Попробую женюсь, не понравится — развестись можно. Что я теряю?» Нет, пусть знает, что не на пробу женится, а серьезно семью заводит, от которой бегать — дорого обойдется. Тут по три раза в день от жены уходить не будешь…

— Чушь, — говорит Нина Харитоновна. — У нашего пресловутого Геннадия отец — юрист, мать — заслуженный пекарь, а они из сына садиста воспитали. Вчера, перед самым нашим отъездом сюда, он, понимаете, опять со мной поссорился. Из-за мальчика, из-за внука. Еще когда мальчика только привезли из роддома, зять сразу себя показал. Подходит к ребенку в шапке, во всем. Мы хотели, чтобы все стерильное было. А он — в шапке. Ребенок заплакал, а он на него как на лошадь: «Что орешь?» Рожу состроил. Мальчику пять дней всего было. А мы — чтобы никто не подходили. «Никаких бабок, никаких ничего». А он что? Он брал такую крошку и качал так, как дрова рубил. Я в ужас приходила. Мальчик родился — у него была гипотрофия: это не хватало питания во внутриутробной жизни. И несмотря что он трехкилограммовый, у него отставала даже кожица. И такая головка большая была. Ох, прямо не говорите. Сейчас он хороший мальчик. Сейчас ему девять месяцев.

— Мальчик хороший, — несколько смущенно поддерживает жену Ларкин.

— Сразу как они расписались, — продолжает свой рассказ, не обращая внимания на поддержку мужа, Нина Харитоновна, — мне сватья говорит: «Пусть молодые пока у вас поживут, потому что у нас в квартире моя дочь со своей семьей живет». Я ответила: «Пускай живут. Пожалуйста». Но разве можно с таким зятем жить? Он же к мальчику очень жестоко относится. И дочка тоже стала так. Я ей: «Почему ты так к ребенку относишься?» А она: «Пусть. Пусть привыкает. Пусть…» Ну так же нельзя. Ведь надо все-таки разбираться. Если человек родился не совсем здоровым. А сколько он у них падал с кровати! Упал и закатывается, и закатывается. Я не могу. Думала, что с ума сойду. Лучше бы они уехали к его родителям жить. Там зять не позволяет таких вещей. Он своего отца боится. А с ребенком обращается как с кошкой. Мы с кошкой и то обращаемся лучше. Он его не качает, а просто трясет. У ребенка еще голова не держалась. У наших знакомых сын родился очень хорошим и до второго курса института учился прекрасно. Но когда-то в школе, еще в младшем классе, он ударился головой, и только сейчас парень стал вдруг какой-то не такой. Понимаете? И вот вчера, перед отъездом скандал. Ребенок сидит на высоком стульчике. Я говорю зятю: «Осторожно, держите его, чтобы он со стульчика не упал». Тогда зять хватает ребенка, выдергивает его со стула так, что тот коленочками зацепляется, наверно, он ему расшиб все колени. А зять орет, что он у нас больше жить не будет. И ушел опять из дома. Тут уж даже дочка сама говорит: «С ним жить невозможно: он самый умный, самый хороший! Но, мам, ты не представляешь, какой он — набитый дурак». — «Что же, говорю, ты выбирала? Я ж тебе говорила. Он же тебя до себя дотягивает». Иван Андреевич считает, что я бабка сумасшедшая. Но не в том ведь дело. Это же человечек растет. Я его защищать должна…