Владимир Михайлов - В свой смертный час

Вместо забора — лох, маслинка по-украински называется: кустарник высокий, колючий, непролазный. В лохе — пирамидальные тополя, как колонны, на которые зеленая ограда навешена.

Сад, конечно, еще совсем молодой, но под окнами — мальвы, рожи по-украински; оранжевые, желто-горячие чернобровцы; пламенные сальвии. Вишни, яблони, груши, аргус-крыжовник, смородина. Заплата с клубникой. А в конце усадьбы под забором отгоняет комаров густой дух календулы-календры. Растут огурцы, помидоры, качает желтыми головами подсолнечник. Четыре улья. Корпусные ульи. Хозяйские.

Усадьбу все одобрили, хозяев похвалили за трудолюбие, умение и отправились на реку: купаться и разговоры разговаривать. Да так заговорились, что вернулись «до хаты» часам уже к трем пополудни.

И вот сидим мы за садовым, вкопанным в землю столом под ореховым деревом, которое «воздух очищает и с которого ни гусеница, ни другая какая вредность на стол не упадет, потому что на орехе они жить не имеют права». Дерево совсем юное, тоненькое, как девичья шея, тени почти еще не дает. Но над нами украинское солнце — мягкое и ласковое. С реки тянет влажная прохлада. И в нашем зеленом оазисе не чувствуется жар «песчаной арэны», маленькой пустыни, которая окружает садовые участки со всех сторон.

Хозяйка, Галина Платоновна, быстрая, смешливая, крутобедрая, ставит перед нами на стол миску с клубникой, глечик сметаны и убегает на кухню готовиться к запоздалому обеду. А мы сидим разморенные от дороги, от купаний, от впечатлений дня. Лень даже за ягодой к миске руку тянуть. Один лишь Ткаченко, благодушно, размягченно улыбаясь, неторопливо, но ритмично нежно берет огромными рабочими пальцами крохотный клубничный хвостик и несет его ко рту. Он коренаст, широк в плечах, лицо у него красное, обветренное.

— Помните, братцы, как Борька один целый город взял? В Румынии? — говорит он со счастливой улыбкой от предвкушения продолжения дорогих военных разговоров.

Султанов охотно поддерживает его намерение вернуться к приятным воспоминаниям молодости.

— Это он мог, — говорит он с гордостью. — Борис такой был…

— Геройский хлопец! — солидно подтверждает Чигринец.

Ларкин тоже слегка улыбается, хотя видно, что он без особого успеха силится вспомнить эпизод, о котором заговорил Ткаченко. Проявляет живой интерес к теме и жена Ларкина. Она поворачивается к Ткаченко, поправляет съехавшие с маленького ее носа некрасивые свои очки и говорит:

— Только от вас и услышишь что-нибудь интересное. Мой Иван Андреевич уже сколько лет про свою фронтовую жизнь ничего никогда не расскажет…

— А чего рассказывать, — смущается Ларкин. — Что было, то было. А жить настоящим надо, будущим. В карете прошлого далеко не уедешь…

— Ну, как же! Один взял целый город, — продолжает Ткаченко. — Городишко хоть небольшой, но важный опорный пункт. Пехоты там был батальон. Итальянской. Немецкая часть какая-то. Румыны тоже. И приходит нашей роте приказ: взять немедленно этот опорный пункт. А мы от базы снабжения в ту пору уже далеко оторвались. Сидим без горючего. Что делать? Как выполнять боевой приказ? Тут Борис дает команду: слить из всех танков остатки газойля в его машину. Полбака набралось. Высунул он из люка флаг белый, что значит — желаем мы вести переговоры. И мне: «Гони!» Ну я и рванул. Подгоняю к городу колымагу на полной скорости и осаживаю разом, как Борька любил для лихого вида. Нам он велит на местах оставаться, быть готовыми к бою в любой момент, а сам вылазит наружу, садится под флагом на башню. Ноги расставил пошире, в комбинезоне, и для пущего форсу парадную фуражку офицерскую надел. Ладно. Сидит. Ждет. Тут вскорости от города к нам машина едет. Тоже с белой тряпкой. Парламентеры, стало быть. Два офицера. Переводчик. Борис с башни не встает, говорит им резко: «Через сорок минут к городу подойдет танковая бригада. Даю тридцать минут на размышление. Требую безоговорочную капитуляцию — или сметем вас с лица земли». На пушку берет. Кругом горы. Разведки у них нет. Откуда им знать, где наша бригада? Уехали ихние офицеры. Ждем. Знаем, что, если они очухаются, они нас голыми руками взять могут — мы же одни совсем. А Борька на башне сидит как дома. «Кишка, говорит, у них тонка нас брать. Сдадут город». И точно: капитуляция полная. Надо ихних солдат разоружать, а кто их будет разоружать: нас же всего четверо. Уж Борька по рации орет, чтобы присылали…

— Толя, — неожиданно перебивает рассказчика Ларкин голосом тихим и удивленным. — Ты что, Толя?

— А что? — удивляется в свою очередь Ткаченко.

— Как что? Ты кому об этом рассказываешь?

— Я не рассказываю, — говорит Ткаченко. — Напоминаю. Помнишь, Багратион?

— Так ведь все не так было, — еще тише говорит Ларкин.

— Как это — не так?

Минуту Ткаченко молча и потрясение смотрит на Ларкина, потом переводит взгляд на каждого из сидящих за столом и снова поворачивает голову к нему же.

— А как же, по-твоему, было? — спрашивает он без задора.

— Не по-моему, а на самом деле. Мне же сам Борис тогда рассказывал. Подошла рота к этому селу, где был только румынский гарнизон. Предъявили ультиматум. Они сдались. И все…

— Ну Борис мог это по скромности, — высказывает неуверенное предположение Чигринец.

Некоторое время все молчат. Ткаченко напряженно старается то ли что-то понять, то ли что-то вспомнить. Потом он говорит:

— Нет, ребята! Это точно, что Борис на башне сидел в офицерской фуражке. Только и впрямь так ведь было дело, как Ларкин говорит. Что же это я? Отродясь ведь не врал. Нету такого у меня заведения. А тут, понимаешь… Привык, что ли, к этой истории? Приглашают пионеры: расскажи им про войну. На погранзаставе для молодых солдат тоже просят сделать выступление. А чего рассказывать? Как ведешь колымагу? Как сам в коробке от болванки горишь? Хочешь им про интересное рассказать. А чего такого интересного мог я в свой узкий триплекс наблюдать? Ну, видать, слова сами собой и складывались в интересный боевой эпизод. А там и сам в эти слова поверил. Да ведь как поверил — больше чем в правду.

— Так то ж и есть правда, — говорит спокойно Чигринец. — Город ли то был або село — нема разницы. Так его взяли или по-иншему — опять не то важно. Наиглавнейше — взяли! В том и есть правда. А что трохи не так дело было — в том нема вреда.

— Вреда, может быть, тут особого и нет, — задумчиво говорит Ларкин. — Но почему мы мифы создаем? Я думаю, оттого, что считаем свою фронтовую молодость самым значительным временем нашей жизни. Ну и украшаем невольно свое прошлое.

— Ты, Суворов, не тушуйся, — весело говорит Султанов приунывшему Ткаченко. — Я сейчас подумал и понял, что тоже, когда про войну рассказываю теперь, немножко баланды прибавляю. Черт его знает для чего. И Женя, наверно, так. И даже сам историк товарищ Ларкин. Ну сознайся, Ваня, по-дружески!