Владимир Михайлов - В свой смертный час

Не успел Витька как следует разойтись, когда урча подъехали остальные танки.

На броне сидели автоматчики.

Не дожидаясь полной остановки, они соскакивали на землю и тут же собирались в свой особый кружок, который разместился несколько обособленно, отдельно от танкистов.

Когда все машины заглушили моторы, Андриевский увидел пожилого солдата из Удмуртии. Тот слезал с танка задом. Потом он одернул шинель и сразу затрусил к машине Андриевского. Он делал вид, что бежит бегом. Приблизившись к гусенице, он положил на крыло свой автомат, осторожно и неумело взобрался на броню и занял свое прежнее место позади башни слева…

К Борису подошел Ларкин.

Лицо у него было странное. Он неожиданно толкнул Андриевского обеими ладонями в плечи. Тот качнулся. Ларкин его обнял.

— Поздравляю, Борька, — сказал он. Его рот в этот момент был где-то за ухом у Бориса.

— Ты чего? — спросил Андриевский, стараясь освободиться от неудобных и странных объятий.

Ларкин отпустил его, поправил съехавший набок ремень и, улыбаясь, сказал:

— Сейчас с батей говорил. Велено передать тебе поздравления. На этот раз пришел Указ Верховного Совета. С Героем Советского Союза тебя…

— За что? — спросил Андриевский. — За Румынию?

— Вроде бы за Прибалтику. Ну, конечно, учитывали и старые дела: и Румынию, и Белоруссию… Думаю — по совокупности. Самая в этом ценность, что не за один подвиг, а по совокупности…

— А ты? — спросил Андриевский.

— Чего я?

— Тоже получил?

— Мне же недавно Ленина дали…

— Неправильно, — недовольно сказал Борис, и ему в самом деле было это неприятно. — Воюем одинаково…

— Не за награды воюем, — спокойно возразил Ларкин. — Придет время, и мне дадут что положено. Ты об этом не мечтай. Ты радуйся…

— Ладно, — сказал Андриевский и засмеялся. — Значит, и бедный Боря будет Героем Советского Союза…

Ларкин тоже засмеялся, покрутил укоризненно головой и сказал деловито:

— Однако пока продолжим войну…

К ним подходил Чигринец. Он, как всегда, важно смотрел перед собой большими светлыми немигающими глазами. И вдруг нос у него смешно сморщился, и глаза исчезли. Он улыбался.

— С тебя пол-литра причитается, — сказал он.

— Всегда… как юный пионер, — сказал Андриевский. — Тащи, Женя, бутылку…

— Не надо, — сказал Ларкин. — Зачем праздновать встоячку? Вечером поддадим как положено. После работы…

— Тогда двинули, — сказал Борис и повернулся, чтобы идти к своему танку.

Там старик расположился как дома. Он снял с плеч вещмешок и аккуратно, неторопливо извлекал из него сверточки и кулечки.

Ларкин остановил Бориса.

— Всем идти не стоит, — сказал он. — Пошлем сперва одну машину.

Андриевский почувствовал, как поднимается в нем внезапно раздражение против Ларкина. Он понимал, что сейчас для раздражения самый неподходящий момент, что не надо спорить, и от этого раздражался еще сильнее. С трудом сдерживаясь, он резко сказал:

— Пойдем всей ротой и сразу шарахнем по шоссе!

Ларкин и Чигринец начали обсуждать обстановку, и Андриевскому казалось, что они совсем забыли о том, что минуту назад горячо поздравляли его.

— Ясно, что немецкая колонна, — говорил Ларкин. — А все же поостеречься не мешает.

— Хорошее рассуждение, — поддержал его Чигринец. — Никак невозможно по своим шарахнуть…

— Откуда же свои тут возьмутся? — спросил Андриевский со сдержанной злостью.

— А хто их знает? — невозмутимо сказал Чигринец.

— Пошлем к шоссе одну машину, — решил Ларкин. — И обстановка прояснится…

— Выдели машину, Женя, — приказал Андриевский.

— Почему опять Чигринец? — недовольно спросил тот.

— Потому что я приказал. Ясно?

— Всегда: Чигринец да Чигринец…

— Ну вы тут без меня разбирайтесь, — сказал Борис и отвернулся.

Ему хотелось ощутить счастье или хотя бы радость, которую он давно ожидал, но которой не оказалось в эту минуту. Он подумал, что она не пришла потому, что рядом были эти люди, которые как будто плевали и на него, и на такое важное для него событие. Он отошел от них в сторону и даже встал к ним спиной, чтобы никого не видеть. Но от этого внутри у него ничего не изменилось, и он решил, что радость придет к нему позже, вечером, когда он выпьет и ляжет спать.

Круто повернувшись, он пошел к своей машине.

Пожилой автоматчик разложил на броне пожитки, задумчиво перекладывал их с места на место, как будто группировал их по какому-то принципу, и был так занят этим делом, что даже не поднял на Андриевского глаза.

— Чего, папаша, расположился? — сказал Андриевский, стараясь говорить помягче. — Сейчас воевать будем.

Автоматчик не спеша прикрыл свое барахлишко пустым, мятым вещмешком и ответил, по-прежнему не поднимая головы:

— Сей момент соберусь, товарищ танковый командир…

Его руки — непомерно большие, тяжелые, корявые — противоречили его словам. Они не только не поторопились действовать «сей момент», но, напротив, почти совсем замерли, лишь осторожно расправляя складки вещмешка. Автоматчик ждал, когда отойдет от него танковый командир. Но Андриевского сердила эта глупая скрытность, эта несолдатская домовитость, и он не отходил и не спускал глаз с вещмешка.

Наконец правая рука автоматчика нерешительно взяла что-то из-под чехла и начала вслепую засовывать это «что-то» в глубину котомки. Старик старался, чтобы Борис не мог разглядеть его вещей, но Андриевский видел и куски хлеба, и свертки, и холщовые мешочки, сшитые черными нитками.

Неожиданно один такой мешочек развязался. Из него на зеленую танковую броню посыпались одинаковые молочно-белые костяшки с круглыми дырами посредине. Они были чистыми и сухими.

В первый момент Андриевский не разобрал, что это такое, и протянул руку, чтобы взять одну костяшку. Но тут же он узнал в них отдельные косточки позвоночника…

— Это еще что такое? — спросил он, понизив голос.

— Игрушки это, — сказал солдат тихо, собирая позвонки назад в мешочек.

— Ты это где же взял? — еще тише спросил Борис. Он уже представлял себе такую жуткую картину, что даже вздрогнул от отвращения.

— В супу иной раз попадается такой мосол, я и возьму, — сказал нехотя автоматчик.

— Значит, это коровий? — спросил, все еще не веря в это, Андриевский.

— Знамо, коровий. А то, может, и от быка попадется…

— Зачем ты их берешь?

— Говорю: игрушки. Детям играть. В нашей местности… Война в свой конец входит. Надо в свою местность гостинец везти…

— Гостинец! — воскликнул Борис. — Разве такой гостинец люди с войны везут! Ты что, контуженый?

Ему вдруг вспомнился убитый немец, который утром лежал возле грязной гусеницы.

— Зачем контуженый?! — обиженно сказал солдат. — Раненый был. Это действительно… А контуженым не привелось…