Владимир Михайлов - В свой смертный час

Над ухом у него что-то дробно застучало. Он открыл глаза и, еще не понимая, в чем дело, рывком приподнял люк над головой. Молодой автоматчик бил прикладом по башне. Увидев Андриевского, он сразу перестал стучать и показал автоматом куда-то немного в сторону и вверх.

В сером, но теперь ярко подсвеченном небе стрекотал маленький самолет-связник «хеншель». Он шел над самыми верхушками деревьев и через несколько секунд скрылся за ними.

— Справа аэродром, — услышал он тут же в наушниках хриплый голос Ларкина. — Всем сойти с дороги, двигаться к аэродрому…

«Тридцатьчетверки» свернули в редкий лес. Очень скоро в просветах между деревьями показалась большая поляна. Ближе к тому краю леса, откуда выскакивали танки, на поляне стояла цистерна с горючим, а поблизости от нее два или три самолета с крестами.

Андриевский открыл огонь из пушки. Тут же застрочил пулемет Султанова. Автоматчики тоже начали стрелять.

Через мгновенье танки выскочили на поляну. Они кинулись к самолетам. Андриевский видел, что машина Чигринца проколола сбоку зеленый фюзеляж орудийным стволом, как шпагой, а после этого заёрзала, задергалась, стараясь вытащить орудие из дыры. Другая «тридцатьчетверка», успевшая развернуть башню назад, ударила самолет «лбом», и тот, перевернувшись в воздухе, перелетел через машину…

Андриевский рванул на себя рукоятку. Мерно зажужжав, включился электроповорот башни. Но тут он внезапно вспомнил старика автоматчика, почему-то решил, что тот побоялся спрыгнуть с брони и сейчас поворачивающееся орудие сорвет ему голову. Приподняв люк, он злобно посмотрел на трансмиссию. Руку с рычага он не отпустил, и моторчик продолжал работать. На броне никого не было.

Сквозь узкую щель, образованную чуть приоткрытым люком, и увидел тот маленький самолет-связник, который только что приземлился на этой поляне. Поляна, как сразу понял Борис, была так называемым «аэродромом подскока».

— Бери вправо! — крикнул он механику. — Видишь отдельный самолет?

— Вижу, — ответил Ткаченко.

У «хеншеля» крутился пропеллер. Он тронулся с места и начал медленно поворачиваться. Потом, все ускоряя ход, запрыгал по кочкам, направляясь к противоположной стороне поля.

«Тридцатьчетверка» помчалась за ним, стреляя на ходу. Она настигала его, как настигает дворняга тяжелую, разучившуюся летать курицу.

Танк почти достал хвостовое оперенье «хеншеля».

Андриевский захлопнул люк, ожидая удара.

Удара не было.

Он услышал рев моторов впереди над собой. В последний момент самолет все-таки взлетел, и танк оказался под ним.

Высунувшись из башни, Борис осмотрелся. «Хеншель» был уже далеко. На другой части поля танки закончили свою работу и стояли неподвижно вперемежку с искореженными летательными чудовищами. Около танков бегали автоматчики.

— Старшой, ты в другую сторону смотри, — сказал Виктор Карасев, который тоже высунул голову наружу. — За деревьями шоссе видать…

Андриевский посмотрел туда, но ничего не увидел.

Приблизившись к самому краю маленького полевого аэродрома, «тридцатьчетверка» подошла вплотную к деревьям, и Борису показалось, что за ними он различает какое-то неясное движение вдалеке. Только когда танк пересек неширокую лесную полосу, он вполне отчетливо увидел километрах в полутора от себя движущиеся по шоссе колонны.

Танк остановился.

Андриевский спрыгнул на землю. За ним по его команде вылезли остальные члены экипажа.

На опушке земля совсем просохла, ветер шевелил вялые пучки прошлогодней травы, похожие на слежавшуюся мочалу из матраса. Высокое солнце начало пробивать серый заслон облаков, и воздух пропитался легким весенним теплом.

Чтобы размяться, Андриевский сделал пять приседаний, помахал, как мельница, руками и упал на бок под дерево, прислонившись затылком к корявому его стволу. Тут же он достал мятую пачку «Беломора» и закурил.

Вокруг танка, как всегда на остановках, делал медленные круги маленький коренастый Ткаченко. Он обхаживал танк, как обхаживает крестьянин лошадь, то и дело что-то рассматривая, наклоняясь, что-то оглаживая и похлопывая. Рядом на руках ходил Витька Карасев, и у него из карманов сыпалось на землю какое-то барахлишко…

Ребята любили Витькины байки про то, как он работал в цирке акробатом, и знали, что у него действительно железные руки. Но никто этим байкам не верил, а все считали, что он научился разным фокусам в тюрьме, где — как он рассказывал — сидел целый год. Потом он бродил по Уралу, нанимаясь то грузчиком, то рабочим сцены в театре, то униформистом в цирке.

Камил Султанов отошел на несколько шагов от машины, стал к ней спиной и начал расстегивать комбинезон. Одновременно он, вывернув голову назад, следил глазами за Ткаченко и кричал ему:

— Товарищ Суворов, ты мне дай объяснение, как вести машину при переправе…

Борис лениво крикнул Султанову:

— Не отвлекайся!

Витька захохотал, не удержал стойку и пришел на четвереньки.

— Слыхал, Багратион, чего тебе товарищ Наполеон говорит? — закричал он. — Твое дело телячье… Исполняй. «цыганочку» с выходом от параши. Та-та-ра-ра-ра…

Он вскочил на ноги и, упруго выбрасывая их вперед, пошел по кругу сначала медленно, потом все ускоряя темп, ударяя в ладоши, хлопая ими по груди, бокам, голенищам сапог.

Музыкален Витька был чертовски. Бориса всегда захватывала эта музыкальность. Особенно любил он именно «цыганочку» с медленным выходом. И, подхваченный радостным порывом, он поднялся с земли, согнулся и, отведя руки далеко вперед, ближе к Витькиным ногам, начал хлопать в такт танцу и, даже не удержавшись, попробовал подпевать, хотя знал, что у него это получается гораздо хуже, чем у Витьки, и потому не любил этого делать…

Дорогая кошечка! Когда приехал опять в Челябинск, меня на почте ожидало 12 писем, причем очень много твоих. Интересно сразу читать много писем. Беру первое. Ой, какое хорошее, хорошее письмо! Всюду «милый», «дорогой», «целую». Аж душа радуется! А вот второе: «Если тебе не интересно мне писать, то так и скажи». Дальше: «Твое отношение ко мне переменилось». И откуда вы все это берете, моя дорогая? Так вот, читаешь, то радуешься, то чуть не плачешь. Ну, в общем, я письмам был страшно рад. О том, что ты сломала руку, я узнал еще в Саратове.

Вот больно-то было! Ты же знаешь, конечно, я жалеть не умею, а писать об этом тем более не могу. Но мне очень, очень тебя жаль. Надеюсь, когда ты получишь это письмо, рука заживет. Я опять в маршевой роте. Ты спрашиваешь: «кем я сейчас есть?» Я сейчас командир танка «Т-34», по званию младший лейтенант. Ну да это чепуха, т. е. лейтенант и мл. лейтенант занимают одинаковые должности и получают одну деньгу. За письма я готов тебя расцеловать. Вот только далеко идти, а я занят: ничего не делаю. Пойду в кино. Идет замечательная вещь: «Глупый мышонок, кошкин дом, журнал и еще что-то». Ничего не поделаешь: Челябинск — не Москва. Но за некоторые письма вас, моя дорогая, надо заставить землю копать. Вы как сговорились с моей мамашей. Чего же здесь радоваться? Человек два года мечтает о фронте, получает машину (кажется, все в порядке) и опять попадает в тыл. Да в конце концов воевать-то кто-то должен? Ну, ладно, кошечка, спешу тебя «огорчить». Здесь был большой начальник. Ему понравилась моя работа, и он в виде благодарности приказал нас отправить на фронт вне очереди. Сейчас обучаю новых людей своей машины. Все хорошие, кроме одного. Написал рапорт о замене. Особенно не волнуюсь: здесь его не снимут, в первом же бою пуля снимет. Не волнуйся обо мне. Не забывай своего кота, а он тебя никогда не забудет. Танечка, заходи почаще к моей маме. Целую, Борис.