Владимир Михайлов - В свой смертный час

Он теперь торопливо, уже не заботясь об аккуратности, совал свои пожитки в вещмешок.

— Ты на каком свете живешь? — спросил Андриевский.

— Покамест на этом свете…

— Тридцать лет Советской власти скоро, а ты как с луны свалился…

Солдат промолчал.

Послышался орудийный выстрел.

Посланная в разведку «тридцатьчетверка» открыла огонь. Медленное, направленное движение на шоссе сразу сломалось, стало бешено-хаотичным, оттуда начали судорожно стрелять.

Возле оставшихся у аэродрома танков тоже закрутилась быстрая суматоха. Танкисты прыгали в люки, автоматчики разбегались по машинам. Заревели моторы…

К Андриевскому подбежал молодой автоматчик в квадратной ушанке и, зацепив его локтем, ловко впрыгнул на броню. Старик поспешно и старательно завязывал свой вещмешок.

— Значит, так, — сказал Андриевский. — Ты, папаша, перейди на другую машину.

Тот впервые поднял на него свои голубые безразличные глаза.

— А пошто? — спросил он.

— Ты в армии или на гражданке, в своей местности? — сердито сказал Андриевский. — Выполняйте приказание…

Старик начал влезать руками в лямки вещмешка.

Одна «тридцатьчетверка» уже тронулась с места, другая поворачивала башню.

— Он на другом танке боится! — весело крикнул молодой автоматчик. Ему, видно, было приятно, что он этими словами как бы отделял себя от старика и тем самым становился ближе к танкисту.

Андриевский молча вскочил на крыло.

— Он располагает, что на командирском танке взади всех идти будет, — совсем уж весело сказал молодой десантник, как бы приглашая Андриевского посмеяться над такой глупостью. Потом он добавил: — Старики. Зачем их в десант берут? Сидели бы в пехоте на печке.

Борис быстро посмотрел на него. Красивый парнишка. Совсем сопляк. И у этого сопляка оказались такие же мысли, которые Борис считал только своими и по поводу которых даже спорил иногда с Ларкиным. Значит, он чем-то похож на этого сопляка…

Схватившись руками за холодный край башни, Андриевский подтянулся на них, перенес ноги через край и опустил их на сиденье. Как только его ноги появились в танке, Ткаченко мягко включил скорость. Машина легко дернулась и пошла.

— Правильно, солдат, — крикнул Андриевский старику, который успел накрепко вцепиться в скобу. — Со мной не пропадешь…

Но тут же он отвернулся от автоматчиков и начал смотреть на шоссе, к которому, стреляя на ходу, стремительно двигалась его рота.

Как только Евгений Тарасович Чигринец узнал, что я собираюсь написать книгу о Борисе Андриевском, он немедленно приехал в Москву.

В мою комнату входит крупный, статный человек в расцвете сил. Лишнего веса у него ровно столько, чтобы придать телу не рыхлость, а упругость. Лицо гладкое, налитое здоровьем. Держится Чигринец приветливо и солидно. Обстоятельно устроившись в кресле, он неторопливо вспоминает военные годы, фронтовых товарищей, своего «ротного».

Рассказывает охотно и о себе. После войны остался в армии. Дослужился до подполковника. Четыре года назад вышел в отставку. Обсудили с женой, где жить, — решили ехать в родные места, на Украину. Получил квартиру в областном городе. Работает в техникуме военруком. Жена — медсестра в больнице.

Имеют за городом свой садочек. Ну, конечно, не на той земле, на которой держится великое украинское плодородие, не на том черноземе, которого нет лучше нигде в мире. Недаром немцы в войну теми же составами, что везли на фронт снаряды, патроны, пушки, назад в Германию вывозили не только сало, пшеницу, скот, но и украинский чернозем для имений своих партийных бонз. Тот чернозем, конечно, священная народная собственность. И садовому товариществу ее иметь не положено. Под садовые делянки отвели песок. Мелкий, ветром перевеянный, не идет он ни в бетон, ни в штукатурку. Лежит на речном берегу миллиарды лет миллиардами тонн. А теперь пусть и он послужит людям. Конечно, працевать на том песке нелегко. Надо завозить на делянку землю, глину, торф. Выроешь яму, выстелешь дно глиной, засыпешь землей. В яму — прутик. Яблоня растет. Другой прутик — вишня. Река — рядом. Но хоть прутик, а каждому воду цебрами таскай. Потом электрику протянули, насос с мотором поставили. Пошла вода. Поднялось все, зеленью такой густой взялось, что земли не видно. На делянке працевать треба, но это польза в охране здоровья от городской гиподинамии. И отдых. Не хуже санатория.

Рассуждения о своей садовой делянке, по-видимому, наталкивают Чигринца на неожиданную идею, которую он, после минутного размышления, излагает вслух.

— А шо? — говорит он, морща нос в улыбке. — Не созвать ли мне наших хлопцев до моей хаты? Для чого вам за каждым из нас по всей стране гонять? Соберемся в кои веки вместе, посидим над чаркой, Бориса помянем, поплачем, молодость вспомним…

Я не очень поверил тогда в реальность этой богатой идеи, зная, как закручен каждый человек повседневной жизненной рутиной. Однако Евгений Тарасович проявил такое упорство и энергию, что сумел все же свою идею осуществить.

Приехали к Чигринцу бывшие соратники всего на сутки, с тем расчетом, чтобы уложиться с дорогой в два дня — субботу и воскресенье. Легче всего это оказалось для Ивана Андреевича Ларкина: живет ближе всех — в Мордовии, — к тому же для него как школьного учителя наступило каникулярное время. Он приехал даже не один — с женой, учительницей младших классов, женщиной рослой, широкой в кости, с маленькими некрасивыми очками на решительном, несколько мужеподобном лице. Радист-пулеметчик Камил Ренатович Султанов, ныне начальник цеха на большом заводе, прилетел из Узбекистана. Даже механик-водитель Анатолий Федорович Ткаченко прибыл — аж с берегов Уссури, да еще в такое время, когда для него, совхозного шофера, казалось бы, и на день из села нельзя отлучиться. Не приехал один лишь Виктор Карасев. Прислал телеграмму: «Приехать никак не могу. В другой раз обязательно». Телеграмма всех огорчила, даже обеспокоила: не случилось ли чего серьезного, не заболел ли сам или кто из семейства? Но потом почему-то все решили, что у Карасева ничего такого быть не должно. Скорее всего просто с работы, видать, не отпустили.

Поначалу встреча, как все подобные встречи, была сумбурной, суматошной, с поцелуями перекрестными, хлопаньями по спине, обрывочными разговорами, где мешались без всякого порядка вопросы, рассказы, восклицания. Потом, когда возбуждение немного спало, а любопытство насчет того, кто как живет и где работает, было, хотя бы анкетно, удовлетворено, беседа пошла спокойнее, обстоятельнее, раздумчивее.

После завтрака хозяин «делянки» показывал свои владения, водил как на экскурсии маленькую группу, давал объяснения. Дом называется финским, но изготовлен, конечно, не в Финляндии, а на местном комбинате из деревянных щитов, сколоченных из горбыля. Не сразу, не в первый год, но обложили горбыль в полкирпича «под расшивку». Снаружи посмотреть — и не догадаешься, что внутри щиты деревянные. Каменный дом на две комнаты с большой застекленной верандой. Кухня — отдельно. Сарайчик. Пока дом строили, в нем жили.