Николай Камбулов - Тринадцать осколков

Под вечер Дробязко похоронили вместе с Амин-заде, тут же рядом с крепостью, которая больше не угрожала прорвавшимся на простор войскам. Вырос холмик, увенчанный дощечкой с неровной надписью:

«Героя штурма Сапун-горы ефрейтор Василий Дробязко, рядовой Мир Амин-заде».

Утром немцы отошли на мыс Херсонес — на голый клинышек севастопольской земли, вонзившийся в море. К четырехглазому доту-чудищу, впаянному в скалу, подкатил броневик. Из него вышли Акимов и Кашеваров. Они осмотрели крепость. Подошли к холмику.

Акимов сказал:

— Дробязко… Фамилия знакомая, где-то встречал.

— Из полка Кравцова.

— Да, да, — вспомнил Акимов. Он снял фуражку, стал на колено, поцеловал сырую, еще курящуюся слабым парком землю. — Кончится война, на этом месте воздвигнем памятник — большой, монументальный. А на его гранях золотом высечем имена героев штурма, — сказал Акимов и посмотрел вниз: огромные, взлохмаченные воронками и дотами скаты горы почти отвесно уходили в затуманенную даль. — Воздвигнем! — повторил он, надевая фуражку.

— Они требуют капитуляции… безоговорочной… Именем фюрера я приказываю не сдаваться! — Енеке не говорил, а рычал. — Генерал Альмендингер принял решение окопаться на Херсонесе. Нас пятьдесят тысяч. Мы обескровили русских. Они выдохлись и теперь хитрят. Нет, нет! Фюрер гениален. Вот его шифрограмма:

«Я и немецкий народ твердо убеждены, что ваша личная храбрость и мужество подчиненных вам войск сделают все, чтобы удержать мыс Херсонес еще два-три дня. Я отдал приказ генералу Эйцлеру немедленно выслать вам морем транспорты с войсками и боевой техникой».

Енеке потряс шифрограммой, хотел что-то сказать, но, видимо обессиленный запальчивостью и длинной речью, опустился на раскладушку-кресло. Генерал Радеску уронил из рук бинокль, молча поднял его, тяжелый и грузный прошел к выходу, присел там на порожек. Он был ранен в голову, повязка сползла ему на глаза. Поправляя ее, он что-то сказал, но фон Штейц не расслышал, не понял, потому что его мысли были заняты другим. Он видел, что генералы и офицеры сидели притихшие и молчаливые, подавленные тем, что русские овладели Сапун-горой и Севастополем. Вид их и речь Енеке напомнили ему ставку Гитлера, тот день, когда Эйцлер настаивал на выводе армии Паулюса из волжского «котла». Вспомнил он и слова Эйцлера: «Волжским «котлом» история Германии не кончается…» Что имел в виду старый генерал, фон Штейц до сих пор не может понять… За волжским «котлом» последовали другие, не менее ощутимые, не менее трагичные. Может быть, Эйцлер намекал на неспособность Гитлера как верховного главнокомандующего, намекал на то, что при другой ситуации в руководстве армией дела пойдут совсем по-другому. Такая мысль показалась фон Штейцу чудовищной, чудовищной потому, что он знал Эйцлера как видного пропагандиста в армии идей фюрера… «Реванш, реванш, — отозвалось в голове фон Штейца. Рука невольно скользнула в карман, зажала коробочку. — Тринадцать осколков и надпись Марты… Нет, Енеке прав — никакой капитуляции!» Фон Штейц вскочил:

— К каким часам русские требуют дать им ответ?

— Немедленно, иначе начнут бои на полное истребление, — ответил Енеке, поглаживая прильнувшего к коленям пса.

— Я готов лично ответить красным: капитуляцию не принимаем.

— Господа, прошу немедленно разойтись по своим местам и быть готовыми к решающей схватке. Время — победа! Хайль Гитлер! — распорядился Енеке. Пес вскочил и залаял вслед уходящим генералам и офицерам…

…Радеску шел к морю. Он шел размеренным шагом, так, как будто не было никаких забот. Слышны крики чаек, говор моря, тихий, ласковый. Рядом, совсем рядом берега родной Румынии. О, тяжело Радеску об этом думать! Три года, три года он шагает по чужой земле, выполняет чужие приказы, живет в блиндажах, под огнем, носит на плечах свою смерть. Слишком велик и тяжел для шестидесятилетнего генерала такой груз! А что впереди? Что? Два-три дня? Смешно и дико! Никакой транспорт по морю не пробьется в Крым. Русские завладели воздухом полностью и безоговорочно. «Я и немецкий народ убеждены…» Опять демагогия, опять обман. Нет, хватит, прозрел генерал Радеску: впереди у него, может быть, два дня, потом… потом смерть или плен. Слишком хорошо он, Радеску, знает, что такое бои на истребление…

Выступ Херсонеса кончался высоким обрывом. Радеску остановился, огляделся: толпы солдат и офицеров. «Что они здесь делают?» — задал себе вопрос. Отвечать не пришлось: он увидел, как сразу двое солдат, окровавленных и перевязанных, подползли к обрыву и грохнулись вниз… Потом еще один и еще…

Солдат-румын, с оторванной рукой, белым, как снег, лицом, окликнул Радеску:

— Господин генерал, вы тоже?..

— Что «тоже»?

— Будете прыгать?

Радеску сказал:

— Не знаю… Но тебе не советую… Ты молод…

— Кому я нужен, однорукий? Кому?

Однорукий проводил взглядом падение генерала и, когда тот скрылся в волнах, безумно захохотал. Он хохотал долго, повторяя:

— Я молод! Я молод!..

…Фон Штейц направлялся к месту встречи парламентеров. Он спешил, боясь просрочить время. В кармане гулко гремели осколки, синеватые, как цвет загрязненной раны… Странное дело — осколки могут говорить. Они рассказывали фон Штейцу о его прожитых годах, об отце, старом отставном генерале, получившем ранение под русским городом Псковом в тысяча девятьсот восемнадцатом году; о том, как отец, возвратясь с фронта, долго хранил осколок, извлеченный из его перебитой ноги; о том, как старый фон Штейц был у Гитлера и похвалялся сыном, им, Эрхардом, обещая фюреру вручить осколок сыну, чтобы он готовился к великому реваншу и помнил, всегда помнил, что Германия — страна военных походов, страна господ и что ей самим богом предписано владеть всем миром; о том, что старый кайзеровский генерал фон Штейц погиб от русской бомбы в своем доме, а его сын Эрхард теперь хранит в коробочке собственные осколки — целую дюжину осколков…

Осколки напоминали не очень-то приятную историю. И был момент, когда фон Штейц, раздраженный назойливыми мыслями о доме, неудачах на фронте, хотел было выбросить коробочку, чтобы не дразнить свое сердце прошлым, дать ему отдохнуть в ритме обыкновенной жизни, естественной жизни человека, но не выбросил — так, гремя осколками, и подошел к русским парламентерам.

Их было трое: солдат низкого роста, с выражением задиры и забияки на лице, капитан-переводчик с отличным выговором немецкого языка и подполковник — среднего роста, с красивым открытым лицом, широкоплечий крепыш.

Фон Штейц сказал:

— Капитуляция невозможна… — Он хотел было добавить, что немецкое командование принимает вызов русских, но осекся на полуслове, умолк, думая, где он встречал этого русского подполковника. Фон Штейц обладал отличной памятью, он вспомнил фотографию на удостоверении личности, вспомнил и фамилию. Ему не терпелось назвать подполковника по фамилии, но он сдержался и повторил: — Капитуляция невозможна.