Николай Камбулов - Тринадцать осколков

Господин генерал, не думайте, что мы вас запугиваем или пытаемся ввести в заблуждение. Нет, мы хорошо знаем, с кем имеем дело, и твердо заявляем:

Смерть фашистским оккупантам!

Командование подземных войск Красной Армии».

— Понимаете, в чем дело? — окончив диктовать, обращается Егор к нам. Он отводит нас в сторону и поясняет: — Фашисты перебрасывают войска к Севастополю, надо их задержать здесь, отвлечь на себя… И я думаю: генерал поймет это послание так, как нам хочется…

Пленного сопровождаем вдвоем с Чупрахиным. Он идет между, нами с видом откровенной покорности. В нагрудном кармане его тужурки лежит конверт с нашим посланием. Уже у самого выхода Чупрахин вдруг останавливается, вопросительно смотрит на меня.

— Что случилось? — спрашиваю я.

— Давай заставим пленного, чтобы он разминировал колодец.

— Как?

— Вот видишь, — показывает Чупрахин длинную, сложенную «восьмеркой» веревку. Где он ее успел захватить — не заметил. — Я его сейчас привяжу за ногу и, если он не разминирует колодец, притащу обратно. Доверять им нельзя, Бурса, нельзя… Ты думаешь, Егор иначе рассуждает? Нет. Но он — командир… Хорошо сочинил письмо. Это мне нравится. Вообще-то он, Кувалдин, подходящий человек, как раз такой и нужен в катакомбах.

Распустив веревку, Иван привязывает немца за ногу.

— Я его морским узелком, не развяжет, вот так. Теперь повтори, Густав, что ты обязан сделать для нас.

— Хорошо, — выслушав немца, продолжает Чупрахин. — Имей в виду, если колодец не разминируешь, обратно притащу тебя, в общем, я сильно обижусь. Понял? — вдруг спрашивает Иван. Немец смотрит на меня таким искренним взглядом, что хочется, чтобы он быстрее ушел.

— Отец у меня дворник. Вы знаете Тельмана? — пытается заговорить Густав.

— Давай, давай, топай, ползи, — подталкивает его Чупрахин, — в Берлине встретимся, поговорим, если ты еще раз не попадешься мне на глаза с оружием в руках.

Немец удаляется медленно. Чупрахин передает мне конец веревки:

— Держи крепче, а я посажу его на мушку… Порядок должен быть во всем. — Иван ложится поудобнее, прицеливается. От выхода до колодца метров сорок. Мы видим, как немец приближается к срубу. Выстрелов не слышно: гитлеровцы всегда так делают — подпустят к колодцу, а иногда даже дадут возможность набрать воды, потом открывают огонь. У колодца виднеются трупы наших бойцов, опрокинутые ведра.

Немец падает, минуты три лежит неподвижно. Потом подползает к срубу колодца, опять замирает. И вдруг бросает в нашу сторону вынутые из мин запалы. Чупрахин велит отпустить веревку.

— Я Густав Крайцер! — вскочив на ноги, вдруг кричит он кому-то там, наверху, и тут же скрывается за холмом.

Иван, подобрав запалы, садится за каменный выступ, долго рассматривает их на своей давно не мытой ладони.

— Ишь ты!.. Сработал на нас. Неужели и среди фрицев есть люди?

Правдин вслушивается в глухую дробь выстрелов, доносящихся с восточного сектора. После того как фашисты прочитали наше послание, они спешат ликвидировать подземный гарнизон. Дни проходят в жестоких боях.

Все находятся на боевых постах — у амбразур и входов. И Правдину все чаще и чаще приходится коротать время в одиночестве. Он уже может сидеть на койке, положив культю на специальную подставку. Чупрахин разыскал ему костыли, на которых раньше ходил Шатров. Они стоят у него в изголовье. Глядя на них, не верится, что Шатров погиб, а будто он оставил костыли Правдину — возьми, Василий Иванович, пригодятся, — а сам отлучился по делам службы: ведь разведчики не сидят на месте. Такое чувство испытывает и политрук. Он уже признавался в этом Кувалдину, просил Егора чаще информировать его о ходе боя, чтобы не так остро ощущать оторванность от боевых дел. И все мы понимаем Правдина: он должен знать все.

— Рассказывай, рассказывай, товарищ Мухин, — отвлекаясь от гула боя, говорит Правдин. Глаза у него ввалились, лицо вытянулось, скулы заострились.

— Утром мы заметили танки. Впереди они катили орудия, — переминаясь с ноги на ногу, сообщает Алексей. Он только что прибыл с восточного сектора и сразу же решил доложить политруку о бое. — Я сидел у амбразуры, метрах в тридцати от центрального входа. Открыл огонь из автомата. Танк движется, ничего ему не сделаешь… Стволом орудия всунулся в пролом. Что делать? Тогда я изловчился, вскочил на ствол и камнем забил дуло. При выстреле ствол разорвало. Пехотинцев потом гранатами забросали. Фашисты отошли на исходные позиции. А сейчас опять полезли. Но в подземелье им не войти, не пустим…

— Камнем забил ствол? — удивляется политрук. — Когда же ты таким стал?

Правдину делается зябко. Я набрасываю на его плечи шинель. Политрук, поправляя полы, продолжает:

— А я вот валяюсь на кровати… Когда поднимусь, многих не узнаю… Слышал я, товарищ Мухин, как ты адскую тележку уничтожил. Не страшно было на такую невидаль идти?

— Не знаю, — откровенно признается Алексей.

— Как не знаешь! — чуть наклонившись вперед, улыбается Правдин. — Совсем ничего не помнишь?

Алеша морщит лоб:

— Помню…

— Что именно? Расскажи, как эта машина двигалась и можно ли ее на большем расстоянии подорвать?

— Этого я не знаю, товарищ политрук. Провод у нее сзади волочился, это я видел. Кувалдин говорит, что машины такие управляются электричеством.

— Верно, электричеством, — подтверждает политрук. Он берет костыли, рассматривает их: — Я скоро поднимусь. Приемник Гнатенко наладит, будем слушать Большую землю… «От Советского информбюро, — выпрямляясь, меняет голос Правдин. — В результате решительных контрударов Красная Армия остановила наступление фашистов. Разгромлены следующие немецкие дивизии…» О, такое время настанет, товарищи!

Правдин, опираясь на костыли, пробует идти. Но тут же, едва сделав два шага, опускается на кровать.

— Ничего, освоюсь, еще как буду ходить, — упрямо заявляет он.

Мы берем гранаты, собираемся уходить. Правдин подзывает к себе. По его лицу видно, что ему не хочется оставаться одному и он разговаривал бы с нами без конца.

— Скоро поднимусь, — говорит политрук и делает знак, чтобы мы отправлялись.

— А знаешь, почему я решился взорвать тележку? — оказавшись в темноте, спрашивает Мухин. — Помнишь, Чупрахин говорил, что сапер плохо ставил мины и поэтому фашисты прошли. Так мне врезался в память тот разговор. Действительно, если каждый из нас на своем участке встанет стеной, фашисты никогда не пройдут! Ползу я тогда, а над ухом будто кто-то шепчет: «Смелей, смелей, никто эту адскую машину не остановит, кроме тебя…»

— И ты решился?

— Да. Я так явственно слышал шепот… Отчего это так? — недоуменно спрашивает Мухин, замедляя шаги. — Зрелость, что ли, пришла, — продолжает он. — Говорят же: зрелый боец против своей совести никогда не пойдет.