Николай Камбулов - Тринадцать осколков

Дверь подвала загремела, распахнулась.

— Приказайт выходит всем, аллес!

Люди поднялись, и она только сейчас увидела, что в подвале большинство подростков и детей.

— Быстро, выходайт!

Дети прижались к взрослым. Какой-то старик, очень древний, с большой продымленной бородой, загасил дымящийся в руке окурок, хрипловато вскрикнул:

— Граждане, вы тут погодите, я с ними погутарю. — Он снял ситцевую рубашку, и все увидели на нем матросскую тельняшку, новенькую и свежую. Старик постучал себя по груди: — Господи, я же старый матрос, мне ли поганым кланяться в ноги! — Он поплевал на морщинистые и желтые ладони, похожие на огромные высохшие листья лопуха, и направился к выходу.

— Я с вами! — вырвалось из груди у Люси. Старик остановился, слегка повернул голову. Люся была ему по локоть, на какое-то мгновение она почувствовала себя маленькой-маленькой.

— Останься, — сказал старик, — не твое это дело, Золушка.

И он, по-стариковски ступая, согнутый и тяжелый, вышел из подвала. Люди притихли. Сквозь открытую дверь Люся видела несколько пар ног. Она не успела заметить, в чем был обут старик — в сапоги или ботинки, и с минуту пыталась отыскать, определить, где ноги старика. Наконец ей удалось это сделать: она без сомнения решила — вот они, эти огромные сапоги, и есть ноги старика. Они виделись Люсе тяжелыми слитками металла. Вокруг них нервно подпрыгивали, метались маленькие начищенные сапожки: они то приближались к дедовским ногам, то отскакивали прочь, то снова приближались и в ту же минуту быстро откатывались на два-три метра, поднимались на носки, затем опускались на каблуки, дергались, будто попав под электрический ток. А ноги деда были неподвижны, и Люсе казалось, что они накрепко приклеились к тротуару и никто сейчас — ни сам старый, моряк, ни танцующие вокруг деда немцы — не в состоянии сдвинуть их с места, оторвать от земли.

Голоса повышались, крепчали и наконец стали разборчивее.

— Ви есть глафный зачинчик? Гитлер приказ читаль? Сволочь! — доносилось в подвал.

— Не пойдем!

— Что сказаль?

— Не пойдем, говорю, рыть окопы.

— Ти не желаль помогайт дейч армия?

— Все не пойдем.

— Я стреляйт буду… Сейчас стреляйт…

Раздался выстрел. Люся вздрогнула, закрыла глаза, но тут же открыла их. Дедовские ноги по-прежнему стояли на месте, застыли в неподвижности и немецкие сапоги, ожидая что-то.

И это «что-то» Люся вскоре увидела — к большим сапогам старого матроса медленно опустились руки. Они искали, обо что бы опереться, шарили вокруг… Попался небольшой камень. Одна из желтых от долгой жизни кистей рук начала сжиматься в кулак, но пальцы дрожали, и серый ребристый камень никак не поддавался, он выскальзывал, а рука вновь и вновь тянулась к нему, и наконец камень оказался зажатым в ладони, и Люся увидела, как рука быстро оторвалась от земли, и грудной голос деда ворвался в подвал:

— Звери! Мой Севастополь!.. Ура-а-а!..

Голос оборвался раньше, чем Люся услышала выстрел. Она выскочила из подвала. Дед лежал вниз лицом. Он еще был жив, его огромные руки тянулись к ногам маленького рыжего лейтенанта, стоявшего с пистолетом в руках, тянулись, чтобы схватить большеголового урода со странным, наполовину белым носом. И эти громадные, с толстыми пальцами руки, видимо, дотянулись бы до цели, но лейтенант выстрелил, выстрелил с тупой злостью, взвизгивая и крича на своем, непонятном Люсе, языке. Дед сгорбился, пытаясь опереться на локти. Лейтенант снова выстрелил. Люся напружинилась, неудержимая сила гнева бросила ее на офицера. Она зубами вцепилась в его руку, пистолет шлепнулся на асфальт.

Фон Штейц поднял оружие и помог Лемке освободиться от показавшейся ему дикой девчонки. Он скрутил ей руки назад и держал так до тех пор, пока лейтенант не успокоился. Люсю окружили солдаты. Фон Штейц подошел к Лемке, осмотрел укушенную руку, сказал Марте:

— Посмотри, какой след от зубов. Эта дикарка здорово кусается.

Марта заинтересовалась раной. Но Лемке отдернул руку, сунул ее в карман френча и направился к Люсе. Протиснувшись сквозь кольцо солдат, он вдруг крикнул:

— Она! — Лемке узнал Люсю.

— Кто? — спросил фон Штейц, стоя рядом с Мартой. Лемке хотел было рассказать, что это та самая, которая в Ялте откусила ему кончик носа, но тут же спохватился: «Еще поднимут на смех» — и сказал совершенно другое:

— Моя ялтинская любовница.

— Да ты, Лемке, молодец, — сказал фон Штейц, рассматривая Люсю. — Она недурна, — бросил он подошедшей Марте.

Люсю душил гнев. Ее большие темные глаза, очень красивый нос, милые детские щечки, девичья грудь — все: от головы, увенчанной волнистыми, спадающими на плечи волосами, и до ног — горело гневом. Она тоже узнала в Лемке того немца, который вместе с другими фашистами убил Алешу. Она видела перед собой только Лемке и думала только об одном — вновь броситься на него, вцепиться в горло. Лемке понял намерение Люси раньше, чем она пришла к окончательному решению. Он отступил назад и из-за спины стоявшего впереди солдата обратился к фон Штейцу:

— Господин полковник, ее надо передать в руки гестапо.

— Гестапо? — с раздражением отозвался фон Штейц. — Нам надо строить укрепления. Вй окоп будете рыть, — ткнул он тростью в грудь Люси. — Идите в подвал и скажите своим бистро выходить. Поняль? Не то… стреляйт будем. Поняль?

— Живо! — крикнула Марта. Она подтолкнула Люсю в спину. — Живо!

Люся побрела к подвалу. Но вдруг остановилась, крикнула:

— Плевали мы на ваши окопы! Ройте их сами!

— Ах так! — Марта подбежала к Люсе. — Что ты сказаль? Повтори!

Люся скрестила руки на груди и засмеялась громко и раскатисто.

— А ты, девочка, попляши, — сказала она, продолжая хохотать.

Марта ударила ее стеком. Люсе было очень больно, но она не вскрикнула. Это еще сильнее взбесило Марту, и она нанесла еще два удара, потом еще… и еще.

— А ты, девочка, попляши! — кричала Люся, чувствуя, как от боли темнеет в глазах. — Попляши…

Марта обессилела, позвала фон Штейца:

— Эрхард!

Он подошел медленно, держа руку на кобуре. Перед ним стояли две молодые женщины — его Марта и русская дикарка. Одна взбешенная, но под взвинченностью угадывалась наступившая слабость, и душевная и физическая; вторая с окровавленной щекой и темно-синим рубцом на плече, но без малейшей тени испуга и душевной слабости. Они обе были красивы, но красота Марты чем-то уступала красоте русской окровавленной девушки. Это сравнение испугало фон Штейца. Он вытер выступивший на лбу пот и долго мял в руках платок, мял до тех пор, пока не подавил в себе страх и не стал тем, кем он был.

— Я вас стреляйт буду! — крикнул фон Штейц.

— Что? — глаза у Люси прищурились.

Фон Штейц повторил: