Николай Камбулов - Тринадцать осколков

Лемке вдруг заплакал. Он рыдал навзрыд. Затем начал биться в истерике, потом вздохнул раз, другой и перестал дышать.

— Умер, — забеспокоился Амин-заде. Он потрогал холодное лицо немца, повторив: — Умер.

Он хотел было позвать Сукуренко, но не посмел, боясь нарушить тишину. Вспомнил, что разведчики возвращаются только с живыми «языками», а мертвые — брак в их работе и что во всем он виноват, Амин-заде безотчетно выдернул изо рта кляп, припал ухом к груди пленного. И когда приподнялся, чтобы вновь вставить кляп, получил сильный удар ногами в промежность, пошатнулся и упал, теряя сознание.

Шум заставил Сукуренко оглянуться. Ей показалось, что кто-то поднялся и прыгнул в заросли.

— Мир! — тихо позвала она. — Мир! — повторила Сукуренко, подбежав к уже оправившемуся от боли Амин-заде. — Что случилось?

— Ушел! — Амин-заде метнулся в лощину. Но поздно: лощина огласилась страшным криком, немцы открыли огонь из пулеметов и минометов. Завязалась перестрелка.

Они лежали бок о бок в случайно попавшейся воронке. Сукуренко встала первой, шагнула по направлению к своим. Она шла во весь рост, ни о чем не думая. Позади сокрушался Амин-заде. Она все шла и шла…

Кто-то позвал ее по имени.

— Это я, Дробязко… Петя Мальцев с Рубахиным притащили ефрейтора… Капитан Рубенов сказал Кравцову: «Ну и колдуны твои разведчики, Андрей Петрович. Чисто работают!»

Сукуренко не остановилась, шла, подавленная мыслями о неудаче.

Совещание командиров дивизий закончилось призывом Енеке:

— Зарывайтесь поглубже и помните: Турция не высадит десант в Крым. — Енеке разрубил воздух стеком и, откинувшись на спинку стула, закрыл глаза. Он сидел в такой позе до тех пор, пока опустел бункер. Последним из приглашенных на совещание покидал помещение генерал Радеску. Он остановился у выхода, повернулся так, чтобы увидеть только фон Штейца, стоявшего рядом с командующим, произнес, пожимая плечами:

— За спиной моих войск — родина. — Он открыл дверь и тихо, словно боясь потревожить застывшего в молчаливой позе Енеке, вышел из бункера.

Командующий продолжал сидеть с закрытыми глазами. На его сером, отечном лице ни малейшего признака работы мысли, и трудно было понять, думает ли о чем-нибудь этот человек, заверивший фюрера, что его солдаты удержат Сапун-гору, а значит, и Севастополь, до второго пришествия на землю. Это было сказано по прямому проводу в присутствии фон Штейца в тот день, когда уже не слухи и не болтовня трусов и паникеров, а оперативная шифрограмма подтвердила выход советских войск на государственную границу с Румынией. Именно тогда он, фон Штейц, душой поверил, что Енеке — человек, глубоко верящий в счастливую звезду фюрера, в то, что летний и зимний отход на запад немецких армий — катастрофа под Курском, бобруйский «котел» и вот теперь прорыв ак-манайских позиций — это какой-то всемогущий и таинственный маневр вождя нации, маневр, понять смысл которого никому не дано, но который непременно приведет к победе.

Да, Енеке так мыслит, а значит, он выполнит свое слово, данное фюреру. И на фоне этой веры командующего фон Штейц попытался оценить свою деятельность как офицера национал-социалистского воспитания войск. Он пришел к выводу, что не может очертить свою работу точными рамками, точными обязанностями и поэтому трудно прийти к каким-то итогам. Он разработал памятку поведения немецкого солдата и офицера в крепости «Крым». Ее содержание знает наизусть каждый, как гимн, как молитву. Но чем она отличается от приказа генерала Енеке по обороне Сапун-горы? В сущности, это одно и то же. Он создал сеть агентов-воспитателей. Но чем эта сеть отличается от сети, которую имеет в войсках гестапо? Разве лишь тем, что ребята Гиммлера молча следят за настроениями солдат и офицеров и тайно доносят на них, а его агенты сначала одергивают неустойчивых, произносят красивые слова о долге и победе, а затем так же тайно сообщают ему, фон Штейцу, имена людей, страдающих страхом перед морем и перед обреченностью. Он произносит речи, десятки речей уже произнес, и он видит, как при этом воспламеняются лица солдат и офицеров. И если это и есть то, на что рассчитывал фюрер, вводя институт офицеров национал-социалистского воспитания в армии, значит, он, фон Штейц, не просто какой-то придаток генерала Енеке и людей Гиммлера, а своеобразный гвоздь в руках фюрера, и нечего мучить себя сомнениями в полезности или бесполезности своей работы.

Слово «гвоздь» понравилось фон Штейцу, в нем он почувствовал какую-то силу. Он даже посмотрел на свою руку, будто в ней и был зажат тот самый гвоздь, который можно вбить именно туда, где его не хватает, чтобы остановить наступление русских, а затем окончательно разгромить их. Но в его белой, чисто вымытой руке покоилась трость, на которую он обычно опирается при ходьбе, чтобы смягчить боль в ногах, еще дающую о себе знать.

— Что он сказал? — генерал взял со стола стек и прошелся по бункеру.

— Кто?

— Радеску.

— Он сказал: за спиной моих войск — родина.

— Как это понять?

Фон Штейц и сам думал над фразой Радеску, но ни к какому выводу не успел прийти. Генералу Радеску он верил, верил потому, что тот сумел выбраться из волжского «котла», и теперь вот командует дивизией здесь, в крепости «Сапун-гора». Уже этот факт говорит о многом.

— Я думаю, Радеску подчеркнул, что у него один выбор: сражаться вместе с нами до победного конца.

Енеке сунул в зубы сигарету, но не прикурил, а тут же выплюнул ее в урну.

— Заверения — хорошо, но практические дела — лучше, — сказал он с раздражением, делая вид, что куда-то спешит. «Вот так всегда: когда вдвоем — разговора не получается. Старик осторожничает или вовсе не доверяет мне. Напрасно, напрасно». Фон Штейц тоже заторопился, сослался на срочные дела и вышел из убежища командующего.

Придя к себе в бункер, фон Штейц сразу попытался сосредоточить мысли на подвиге лейтенанта Лемке. «Лемке — это фитиль, которым я зажгу сердца крепостных войск, — он не мог иначе думать, не мог потому, что это его обязанность — зажигать и воспламенять души подчиненных ему людей. — Лемке, по-видимому, член национал-социалистской партии, а если и нет, я его немедленно оформлю. Достоин! Шутка ли — вырвался из рук русских разведчиков. Наверное, великан парень! Но внешность лейтенанта он никак не мог представить: мешали мысли о Марте, о генерале Радеску и о самом Енеке… «Радеску молодец, на его дивизию можно положиться. Он понимает: румынам отступать нельзя». Фон Штейц вдруг чертыхнулся на себя в душе за то, что не может сосредоточиться на одном Лемке, что так разбросанно мыслит. Он позвонил в штаб, потребовал, чтобы быстрее прислали к нему лейтенанта, совершившего подвиг. Ему ответил майор Грабе (он сразу узнал его по голосу):