Николай Камбулов - Тринадцать осколков

— А что поделаешь? Не начинать же войну с Турцией! — рассудил Зибель.

Лемке еще больше озлобился:

— С кем? С турками?! Какая там война. Разве эти азиаты способны воевать! Да стоит фюреру топнуть ногой, крикнуть, и они сразу поднимут лапки кверху. Так и произойдет. Мы их заставим помогать нам, и не только паршивыми сигаретами, но и дивизиями. Умники нашлись — выжидают. Сволочи, и только. Нейтралисты! — крикнул Лемке. — Нейтралисты — значит, красные, значит, на стороне Советов… Таких надо вешать, вешать! — Лемке весь затрясся.

Пауль подал ему рюмку:

— Выпей, успокойся.

Они выпили по две рюмки подряд. Лемке вздохнул:

— Море… Да, оно близко. Я застрелил одного подлеца — болтал об эвакуации. А сегодня слышал опять те же разговорчики: потонем, русская авиация даст жару. Это страшно…

— Молчать! — одернул его Пауль и, схватив сумку, выскочил из блиндажа… Было сыро, и пахло морем. Зибель закурил, съежился, словно прячась от кого-то. Над ним висело крымское небо, черное и низкое, и казалось, что небо медленно опускается, вот-вот коснется головы, придавит. Пауль присел на корточки, увидел Лемке. Отто удалялся, направляясь к дороге, к своему взводу. Потом он растворился в темноте, будто пропал под водой, даже брызги почудились Паулю, и он невольно закрыл лицо руками.

Лемке проспал в окопе до утра. С ним находился его денщик, высокий рыжий Вилли, известный во взводе тем, что был однофамильцем фельдмаршала Роммеля. Вилли разложил перед Лемке завтрак, Лемке захохотал:

— Обер-лейтенант Зибель вчера спрашивал меня о море… Ха-ха-ха… Море! Ты, Вилли, боишься моря?

Денщик нахохлился: да, он боялся моря, боялся потому, что знал, видел его, когда переправлялся через Керченский пролив под огнем русских. От берегов Тамани отчалило двенадцать суденышек, а к керченскому берегу пришло только одно, и, когда начали высаживаться, русский снаряд разворотил корму. Вилли прыгнул в воду и еле выбрался на берег, оглянулся: серая туча пилоток и фуражек плыла по воде, мерно качаясь и изгибаясь. У Вилли потемнело в глазах, и он от страха закричал: «Они утонули! Они на дне!» Этот крик и по сей день стоит у него в ушах. Что же он ответит господину лейтенанту?

Вилли глухо отозвался:

— Море?

— Да! — крикнул Лемке. Он понял, что этот парень, слесарь из Мюнхена, боится, и неимоверная злость на денщика больно уколола сердце Лемке. — Сволочь! Ты перестал думать о фюрере. Трус! — Он долго и крикливо отчитывал Вилли. Поостыв немного, приказал взять ручной пулемет и следовать за ним.

Лемке привел Вилли в воронку:

— Вот и сиди здесь один. Ни шагу назад! Расстреляю, понял?

В каком-то исступлении он посадил еще нескольких солдат в воронки. Потом, возвратился в свой окоп. Выпил полфляги водки, съел завтрак. Красными глазами уставился в телефонный аппарат, вскочил, позвонил командиру роты, рассказал, как он наказал денщика, что в одиночестве солдаты дерутся злее и что из Вилли он сделает героя.

Зибель грубо ответил:

— Твоя метода приведет к тому, что Вилли при появлении противника убежит. Ты подумал об этом?

Лемке не подумал об этом. Но то, что он сделал, считал единственно правильным. И все же весь день он тревожился за Вилли. Несколько раз подползал к воронке и показывал денщику давно не мытый кулак:

— Видал? Убью!

Когда наступили сумерки, он каждые десять минут выглядывал из окопа, всматривался в темноту, громко выкрикивал:

— Сидишь?

— Я, я, — слышал он то голос Вилли, то голоса других солдат-одиночек, выпивал глоток водки, усмехался: «Зибель дурак. И турки дураки. Выжидают… Ах, сволочи! Научим, как выжидать». — И снова выглядывал из окопа:

— Сидишь?!

— Я, я, — неслось в ответ.

План и способ захвата пленного гитлеровца был подробно разработан и затем разыгран на местности — в безлюдной лощине. «Языка» изображал Дробязко. Он поклялся Кравцову, что усыпить его бдительность невозможно, и все же оказался в мешке. Как это случилось, он и сам до сих пор не может понять. Ему было грустно и радостно: грустно потому, что его перехитрили, радостно — что это сделала Сукуренко. Значит, она и в настоящем деле не сплошает…

Кравцов отдавал последние указания разведчикам. Пришел представитель особого, отдела капитан Рубенов. Глаза его, немного печальные, большие, остановились на Сукуренко. Она его видела второй раз, но не знала, кто этот капитан, какую должность в полку занимает, и немного смутилась. Это заметил Кравцов. Он поспешил спросить:

— Товарищ капитан, у вас есть вопросы?

Рубенов подошел к Сукуренко, сказал:

— Документы сдали?

— Сдали все, — ответил Кравцов.

Рубенов проверил карманы. Потом вновь подошел к Сукуренко. Он знал о ней все — и что она дочь расстрелянного в 1937 году немецкого шпиона, и что была семилетней взята на воспитание далекой родственницей, проживающей в Москве, и что не в меру храбра, и что тяготится преступлением отца. «Знает ли об этом Кравцов?» — подумал Рубенов и сказал:

— У меня нет вопросов.

За окном опускались сумерки. Перед Кравцовым стояло пять человек, одетых в маскхалаты. Привычная картина. Сколько раз он вот так инструктировал и отправлял за «языком» разведчиков. Эта будничная работа была его жизнью, частицей самого подполковника, и он привык к ней и смотрел на нее, как на обычное дело. И хотя он знал, куда и зачем посылает бойцов, знал, что это такое и чего это стоит человеку, идущему взять живым вооруженного противника и доставить целехоньким в штаб, — знал и всегда делал вид, будто он посылает их принести из лесу вязанку дров, ничего тут сложного нет — пойдете и принесете. Сегодня же не то. Это заметил даже Дробязко: командир что-то-хмур и медлителен, пора уже говорить разведчикам «ни пуха ни пера» — время подошло. Дробязко демонстративно достал из брючного кармана часы и громко щелкнул крышкой в надежде напомнить командиру о времени. Но Кравцов лишь поднял белесые брови и продолжал стоять неподвижно, словно собираясь с какими-то мыслями. Он не смотрел на Сукуренко, но видел ее. Она маячила перед его глазами, куда бы он ни бросил взор, маячила именно такой, какой он увидел ее, когда Рубенов осматривал карманы, — с чуть дрожащими губами, по-мальчишески нахмуренными бровями. «Мальчишечка-девчоночка», — подумал Кравцов и впервые вздрогнул оттого, что так много беспокоится о ней…

— Ну, товарищи, ни пуха ни пера! — сказал Кравцов и уже вслед, когда разведчики уходили, добавил: — Сам товарищ Акимов желает вам успеха.

Она замыкала цепочку. Кравцов ждал, что Сукуренко оглянется, оглянется потому, что он напомнил об Акимове именно для нее. Но она не оглянулась, и подполковник почувствовал в душе сосущую боль.