Владимир Першанин - Дорога

— Нашли чего? — спросил Вениамин.

— Вот…

Высокий протянул ладонь, на которой лежала мятая консервная банка.

— И все?

— И за это спасибо…

— Немцев сегодня не видели?

— Видели, — ответил красноармеец со споротыми петлицами. — Они везде. Это наших не видно. Бродим по лесам, как волки.

— Петлицы почему сорвали, товарищ боец?

— А-а-а, — морщась, безнадежно махнул рукой тот. — Тут от армии пух и перья летят, а вы про петлицы. Оборвались. За ветку, наверное, зацепил.

— Винтовки потеряли, петлицы сорвали. С фашистами чем воевать будете? Или в кустах собирались отсиживаться?

— Эх, вояки, мать вашу! — выругался Рогозин. — Глядеть на вас не хочется!

— Мы пойдем, — продолжая крутить в руках банку, сказал высокий красноармеец. — И вы здесь долго не стойте, они по этой дороге иногда проезжают.

— Куда пойдете?

— Туда, — неопределенно показал он в сторону леса. — Своих искать…

Оба бойца, скользя по размокшей земле, торопливо зашагали прочь. Свиридов облазил несколько ближайших машин, но ни оружия, ни еды не обнаружил.

Гусеву повезло больше. Он притащил полный карман патронов, две шинельных скатки и ракетницу, правда, пустую. Одну шинель отдал Сергею Болдыреву, вторую надел сам. Она была ему велика, рукава свисали, но Витька заявил, что так теплее.

— На поляне пушка стоит, — ухмыльнувшись, сообщил он. — Маленькая такая и снаряды к ней. Может, захватим?

— Крепко нашим досталось, — оборвал его Хижняк. — Совсем молоденькие ребята лежат. Мы с Гусем вон туда ходили, смотрели. Некоторые уже без сапог, постарался кто-то.

— Фрицы, кто ж еще! — вскинулся Виктор. — Мы ж с мертвых ничего не брали. Если б не дождь, похоронить можно было.

В этот день отшагали немного. Через час на берегу неширокой лесной речушки наткнулись на старую землянку, где, судя по остаткам рам от ульев, раньше жили пасечники. Там был очаг, который сразу же растопили деревянным хламом.

Разомлевшие в чадном тепле, все моментально заснули. Спали до самого вечера. Когда Вениамин выбрался из землянки, уже темнело. Место показалось ему укромным, и он решил, что трогаться сегодня, хоть дождь и перестал, никуда не надо, лучше набраться сил. Хуже дело обстояло с едой. На сколоченный из березовых плашек стол Гусев высыпал пять или шесть картофелин и ломоть хлеба.

— Не густо.

— Щей бы горяченьких!

— Н-да-а…

— Слышь, командир, — предложил Хижняк, — отсюда версты четыре до Нижнедевицкого. Я эти места хорошо знаю, приятель там у меня живет. Может, фельдшера найду, ну и поесть, само собой, принесу, а то сержант наш совсем плох.

Все посмотрели на Бельчика, лежавшего на широкой лавке у окна. Грудь раненого высоко вздымалась.

— А если к приятелю твоему сержанта отнести? Пусть у него полежит. Опять-таки помощь медицинскую легче оказать. А сюда фельдшер и не пойдет, испугается.

Все это проговорил Коробков. Сказал, поморгал глазами и сам вроде бы застеснялся сказанного. Молчун он, бухгалтер Коробков Дмитрий Максимович. Редко из него слово выжмешь. Лысоватый, в очках, ямочка на подбородке, всегда выбритый, предупредительный, слова грубого не скажет.

— Поговорю с ним, только сомневаюсь, что он согласится. Семья у него большая, если кто из детишек проговорится, через час все село знать будет. Немцы за раненого небось по головке не погладят, очень просто к стенке прислонить могут.

— Сходить надо, — согласился Свиридов. — Может, и правда медика приведешь. Если не будет соглашаться, ты ему вот что пообещай. — Он расстегнул ремешок, снял наручные часы. — Хорошая машинка, нынешней весной купил. Кого возьмешь с собой?

— Я пойду, — сейчас же вызвался Гусев.

— Сиди, балабол, — остановил его Хижняк, — болтливый ты шибко, аж уши от тебя болят. Коробков, сходишь со мной?

Дмитрий Максимович ничего не ответил, лишь пожал плечами.

— Ну вот и договорились, — расценил его жест как согласие спрашивающий.

Когда они ушли, в землянке на несколько минут воцарилась тишина, потом Гусев вполголоса затянул песню про молодого вора, который тоскует за решеткой и которого на свете никто не ждет. Голос у чего был жидкий. Его бесцеремонно оборвал Рогозин.

— Заткнись! Воет, как резаный…

Он поворочался на соломенной подстилке, потом, потягиваясь, окликнул Никиту Болдырева.

— Эй, ты, как там тебя… — он добавил непечатную кличку, — расскажи, что ли, как в штаны напустил, хоть посмеемся.

Болдырев не ответил.

— Ты, Никита, возьми фляжку да сходи за водичкой, а?

Рогозин откровенно искал, к кому бы придраться.

— Хочешь пить, сходи сам, у меня ноги не казенные, — тихо, почти себе под нос, пробормотал Болдырев.

— Сходишь! Как миленький, а ну шевелись, требуха!

Тот снова проворчал себе что-то под нос, но поднялся и попросил у Свиридова:

— Дайте фляжку, пойду…

Рогозин не сомневался, что Вениамин сейчас вмешается и поменяет роли. Он приготовился к этому, но старший подозвал Гусева.

— Виктор, вот складной нож, пойди нарежь бересты для растопки.

По всем воровским «традициям» Витьке следовало поддержать вора в законе. Но Свиридов не дал ему времени на раздумье, сунул лезвие и обратился к Никите:

— Пойдем, запасем дровишек. Надо как следует одежду высушить.

На зачинщика он не обращал внимания, как будто его вообще не существовало. Пока они ходили за дровами, Рогозин злился и ворочался на жесткой подстилке.

— Завел черт знает куда, — не выдержал он, обращаясь к Сергею. — Не от голода загнемся, так немцы пришьют.

Тот не ответил. Рогозин выругался, встал и начал ковырять в золе палкой. Когда Вениамин разжег огонь, он присел на корточки, проверил карабин, поклацкал затвором и, отставив его в сторону, позвал Гусева.

— Айда, в село махнем. Самогонкой разживемся, да хоть в тепле переспим. Глядишь, повезет — и бабенку какую найдем. Сейчас мужиков нехватка, небось примет кто.

— А что, здесь плохо? — отозвался Витька. — Через часок-другой Хижняк с Коробком вернутся, поесть принесут. Зачем нам раскалываться, лучше уж всем вместе…

Веня, раздевшись по пояс, встряхивал над очагом гимнастерку. Гусев, сняв пиджак и шинель, тоже пытался пристроить их у огня. Рогозин подошел к Болдыреву-младшему.

— Слышь, Серега, дай-ка твою шинель. У меня пиджак совсем на локтях продрался.

Сергей, с трудом сдерживавшийся все это время, вдруг вскипел:

— Чего ради я тебе шинель буду отдавать? За то, что ты выделываешься, как вошь на гребешке, никого, кроме себя, за людей не считаешь? Братан почти на десять лет тебя старше, а ты его за водой, как собачонку, гонишь. Жалко, не меня ты послал, я б тебе, тварь, сказал!

Он стоял, держась одной рукой за стенку, вытянув вперед раненую, обмотанную обрывками рубашки, ногу.