Иван Кононенко - Не вернуться назад...

В двадцатых числах августа новая весть отозвалась в сердцах людей: освобожден Харьков. Это уже совсем недалеко. Говорили, что по ночам, когда ветер с востока, слышно, как ухают орудия. А самолеты с красными звездами многие видели собственными глазами. Затерянный далеко в тылу городок как бы проснулся от длинного дурного сна, воспрянул духом, зашевелился, загомонил. Ждали своих. Ждала и Лариса, но когда стало ясно, что не сегодня-завтра произойдет, где-то в глубине сознания возникла мысль, что лучше бы они пока обошли город стороной. Может быть, за это время в ее жизни что-то переменилось бы. Нельзя же, в самом деле, ожидать своих, живя, хоть и не по своей воле, под одной крышей с предателем. Что для этого нужно было предпринять, придумать не могла. Но выйти из глупого, двусмысленного положения было необходимо. Но как? И за советом не к кому обратиться. Лариса нервничала, часто плакала, не спала ночами…

После той ночи, возвратясь с попойки, устроенной следователем Шамшуком, когда она то ли от выпитого вина, то ли по непростительной небрежности забыла запереть на ключ дверь своей комнаты, после торопливых, влажных рук Юшакова Лариса уже не могла гордо выпрямиться и указать ему на дверь, не могла ударить по противной физиономии. Та ночь Ларису как бы согнула, смяла, хотя окончательно, может быть, не сломила. Неожиданно для себя она перестала отказываться от вина. Она, которая содрогалась при виде рюмки, теперь могла выцедить бокал крепкого вина, не ощущая прежнего омерзения. От вина кружилась голова, зато наступало облегчение, отпускала давящая душу тяжесть.

Юшаков тогда целую неделю или больше старался не показываться на глаза. Несколько ночей не ночевал дома. Потом объяснился ей в любви, и так странно было видеть его лицо без приторно сладкой ухмылочки, серьезное, красное и потное от волнения. Он просил прощения за свою ночную выходку. Он-де ничего не мог поделать с собой, его чувства были так сильны — отшибло разум! Умолял выйти за него замуж, просил поверить, что будет любить и будет верен ей до гроба, обещал сделать ее независимой и счастливой. Они уедут в Берлин или Париж, будут жить так, как многим и не снилось. У него есть ценности, он купит особняк и начнет свое крупное дело. Говорил он тогда много всего, но Лариса его не слушала, она задохнулась от гнева и сознания собственного бессилия.

Замуж она за него не вышла и не смогла бы никогда, ни при каких условиях быть его женой, но отношения между ними стали незаметно для обоих другими. Раньше она его побаивалась, хотя не подавала вида. Ведь он мог сделать с ней все: оговорить, донести, посадить в тюрьму, отправить в Германию, пристрелить под горячую руку или по пьянке. И оправдался бы, нашел причину. Кто бы стал ее защищать? Сейчас же она могла позволить себе послать его ко всем чертям, не разговаривать и просто не замечать целыми днями. Он терпеливо выжидал и при этом пытался держать марку. Иногда напоминал ей, что многое может, но он-де порядочный человек, одним словом, интеллигент и уважает деликатное обращение. Не теряя надежды прибрать ее окончательно к рукам, он делал вид, что не замечает ее неприязни, а порой и откровенной грубости, прощал многое в надежде на главное, к чему, не скрывая, стремился. Не исключено, что в его расчеты входило и то, что шел уже третий год войны и его хозяева не наступали, а только зверствовали, теряя под ногами почву.

Так они и жили под одной крышей до того памятного сентябрьского дня, когда все разом решилось.

Утром Юшаков, войдя в кухню, где Лариса ставила на плиту чайник, сказал:

— Сегодня на фабрику можно не ходить.

Лариса вопросительно повернулась к нему.

— Нечего там тебе делать. Занимайся своими делами, только далеко не отлучайся. К моему приходу обязательно будь дома. Может быть, придется уезжать.

— Это куда еще?

— Скажут куда, — с какой-то обреченностью в голосе ответил он.

— Никуда я не поеду.

— Ну, милая, прикажут — поедешь. Куда денешься?

…После завтрака Юшаков ушел, а она долго ходила по пустому дому, не находя себе места, не зная, к чему приложить руки. На душе было тяжко, неопределенно. И не с кем даже словом обмолвиться. С Юшаковым она, конечно, никуда не поедет — это она решила твердо, но как избавиться от него?

День тянулся вяло и нудно, казалось, ему не будет конца. Хотя, собственно, зачем она так стремится к концу, зачем ей вечер? Что он ей даст, этот вечер?

Юшаков не появлялся, и Лариса где-то во второй половине дня, сама не зная зачем, вышла на улицу и медленно направилась в город. Постепенно пришло успокоение, хотя тревога и мучительные поиски выхода не оставляли ее. Незаметно подступившая осень уже бродила по некогда тихим и уютным улочкам городка. Листья желтыми пятнами лежали на пожухлой траве, на тротуарах, на вымощенной булыжником улице. Несмотря на погожие дни бабьего лета, осень чувствовалась и в прозрачной голубизне воздуха, и в усталом шепоте тронутых увяданием листьев. Закаты гасли быстрее, будто стыдились, что не могут дать людям тепла, обещанного ярко светившим целыми днями солнцем. В этих сизых, ласково теплых сумерках ее охватывала тоска.

Город притаился в ожидании, притих. На улицах было малолюдно. Время от времени от станции к Корольскому спуску с ревом проносились военные грузовики. Немцы подбрасывали пополнение и военные грузы на восток, где шли тяжелые бои. На рынке слонялись полицаи в черных шинелях с повязками. Она побывала на своей улице, прошла мимо дома, где они жили с мамой, но почему-то не зашла и повернула обратно. Наступали сумерки, и она заторопилась. Кто его знает, что он надумал. Еще решит, что сбежала, поднимут тревогу, начнут искать.

Когда она возвратилась, было уже совсем темно. На кухне горел свет, кто там находился, с улицы разглядеть было нельзя. Она тихо вошла в дом, но Юшаков услыхал и окликнул:

— Кто там?! А, это ты.

— Свои, — промолвила безразлично Лариса и ушла в свою комнату. На кухне был еще кто-то. Не зажигая света, она присела на кровать. Отсюда был слышен разговор, но слов не разобрать. Тогда она через коридор, стараясь быть незамеченной, прошла в гостиную. На кухне за столом в клубах дыма сидели Юшаков и один из его приятелей по имени Курбан. Кто был этот Курбан, где и чем он занимался, Лариса не знала. Она видела его несколько раз вместе с Юшаковым и понимала, что он тоже пользуется покровительством у оккупантов, как и Юшаков, На столе стояли бутылки, стаканы и закуска. По всему видно: сидели они давно.

— Ты не думай, Эдик, что только ты шишка, а другие так себе, — бубнил пьяным голосом Курбан.

— С чего ты взял? Ничего такого я не думаю.

— Я знаю. Конечно, гестапо — это гестапо, никто не говорит. Но у меня фирма тоже солидная. Зондерштаб! Одним словом, разведка! Только ш-ш-ш. Правда, этот штаб не здесь, а в области. Сюда иногда наведывается зондерфюрер Ринеккер. Обещал взять меня с собой. Только никому ни гу-гу, — приложил он палец к губам. — Понял? За заслуги перед рейхом. А что?