Василь Быков - Повести о войне

Долго боец шел молча, потупив глаза. На узкой лесной дорожке уже стало сумрачно, и тишина воцарилась такая, что, казалось, самый осторожный шаг слышен издалека. В такие часы вся группа больше напрягала слух, чем зрение. Михалу хотелось верить, что скоро, как только они поравняются с его деревней, он услышит хоть какие-нибудь звуки, знакомые с детства, незабываемые. Может, кому из соседей понадобится набрать в колодце ведро воды на ночь. Заскрипит журавль, и Михал сразу скажет, чей это журавль. А может, мать как раз выйдет по воду, тогда Михал узнает скрип своего журавля…

Чем ближе подходили к деревне, тем сильнее волновался Михал, тем больше напрягал слух, Однако от деревни не доносилось ничего, словно ее тут и не было. Мрачная тишина вокруг и молчание Михала стали нагонять тоску и на Зину. Сочувственно взглянув на бойца, она опять предложила:

— Давайте я все-таки скажу Машкину. Остановимся тут хоть на час.

— Не надо, я вас прошу, — ответил Михал. — Не хочу я, чтобы хоть одну минуту хлопцы тревожились из-за меня. Хватает тревоги и без этого. А главное, не хочу, чтоб вы тревожились.

— Я не буду тревожиться, — чуть слышно сказала Зина, и в голосе ее прозвучала теперь такая сердечность, что Михал сразу почувствовал ее.

— Я очень хочу, чтобы вы во всем верили мне, — благодарно сказал он. — Мне тогда будет легче.

Зина, только для того чтобы изменить разговор, спросила:

— У вас только одна мать и осталась дома?

— Еще сестра была. Моложе меня.

— А больше никого? — Тут у Зины вырвался смешок, но это не обидело Михала. Ему стало даже радостно, что за все время знакомства она впервые так заговорила с ним.

— Больше никого, — искренне признался Михал. — Совсем никого.

Зина улыбнулась:

— А вот эта кофточка, которая на мне, все-таки не для матери покупалась. Правда? Она же слишком веселая для старой женщины.

— Ей-богу, для матери, — уверял боец. — Это у меня такой вкус неважнецкий.

— Ну, ничего, — оборвала Зина неловкий спор. — Это я просто так, чтобы разогнать вашу печаль. Окончится война, тогда все будет просто и ясно. Найдем и матерей своих, и знакомых, и любимых. Всех найдем.

— А в войну?..

Михал долго ждал ответа, но девушка молчала. Он тоже шел молча, и глубокое раздумье снова начинало овладевать им. Залаяла за лесом собака, и боец остановился, начал старательно прислушиваться. Ему показалось, что это их Шарик подал голос, и сердце взволнованно, сладостно затрепетало.

— Чего ты? — спросил Грицко, чуть не наступив товарищу на пятки.

— Ничего, — ответил Михал и твердым шагом пошел дальше.

Прошло еще две недели напряженного, почти непрерывного похода. Бойцы стали замечать, что, чем дальше, тем все больше и больше попадается на дороге немцев. Самолеты ревели над лесом и днем и ночью. Часто прямо над своими головами бойцы могли видеть воздушные бои. Идти так, как раньше, было уже нельзя: разведку надо было производить осторожно и точно, совершать глубокие обходы, каждую ночь пробиваться сквозь густые леса, месить непролазные болота, переплывать реки. Часто случалось так, что разведывательного опыта Зины и Светланы было уже недостаточно, приходилось брать местных проводников.

На всю жизнь останутся в памяти бойцов эти простые, честные люди — проводники. Сколько выдержки, мужества и самоотверженности проявляли они во время похода. Идет себе человек впереди, и шаг его тверд, глаза светятся решимостью. Он знает, что в любую минуту может наткнуться на врага, что первая пуля попадет в него, но он идет, идет без колебания. Предложи ему вернуться — не вернется, пока не доведет до надлежащего места. А что это были за люди? Обычные белорусские колхозники, чаще всего старики или женщины.

Все бойцы чувствовали, что фронт уже недалеко. Об этом говорили и проводники. Прибавлялось волнения, но радостно было, что фронт приостановился, что заветная цель, ради которой было столько пережито, была уже не за горами. Теперь надо было использовать каждый хоть сколько-нибудь удобный момент, чтобы как можно ближе подойти к фронтовой линии, найти самое слабое место и прорваться. Прорваться, где бы эта линия ни проходила: в лесу, на болоте или даже на сплошном озерном плесе. Всякие преграды на пути готова была преодолеть группа и ко всякой возможности прорыва готовила себя. Можно будет пробраться тихо — пробираться, ползти, плыть, бежать; понадобится взяться за оружие — пробиваться с боем.

Наступила наконец та ночь, которая должна была решить все. Это была еще летняя ночь, хотя роса на траве и вода в болоте были уже холодноватыми, хотя на плесе лесного лужка или озера можно было заметить при свете луны сизый осиновый листок или желтый березовый. Бойцы пробирались заболоченными кустарниками. Тихо было всюду, хотя несколько часов тому назад где-то слева шел бой, видно очень жестокий: слышались частые разрывы снарядов, залпы немецких орудий, долетало с ветром твердое стрекотание пулеметов. Теперь только ракеты вспыхивали над лесом, и черт знает кому был нужен этот их холодный трепещущий свет.

По всем сведениям, которые имела группа, за этими непролазными кустами должна начинаться так называемая нейтральная полоса, если можно представить такую вообще, а там, дальше, за глубоким яром, — позиции наших войск. Если бы кустарник тянулся до самого яра, то более удобного места для перехода нельзя было бы себе представить, но перед яром есть одна прогалина, и обойти ее невозможно: с левой стороны — немецкие укрепления, а с правой — большое озеро. Поискать чего-нибудь лучшего уже не было времени, да и смысла в этом никакого; ведь тут, на узком промежутке, не замечено вражеской заставы, а если свернуть правей, на другую сторону озера, то там, возможно, немец на немце сидит.

До конца кустарников добрались перед рассветом. Это и хорошо, потому что в такую пору оккупанты любят спать, но это и плохо: если сейчас произойдет хоть небольшая задержка, мрак поредеет, и немцы заметят их на прогалине.

Дорожа каждой минутой, каждым мигом, бойцы, насквозь промокшие, истерзанные, вылезли из кустов лозняка, передохнули, осмотрелись и цепочкой, на расстоянии шагов трех друг от друга, поползли по щедрой предрассветной росе. Зина и Светлана ползли посредине.

Каждое даже крохотное движение вперед болью и надеждой отзывалось в сердце. Приближалась цель, приближалась и самая страшная за все время пути опасность. А рассвет не медлил, быстро подплывал с востока, подбеливал и рассеивал туман, придавал снежный цвет росе. Что бы ему хоть немного подождать!

Полевой клевер, пырей, переспелый щавель на прогалине были густые, спорые, но невысокие. Светлана судорожно хваталась руками то за кустик щавеля, то за клевер, прятала в зелень лицо и с тоской убеждалась, что все эти растения не могут скрыть не только ее всю, но даже одну голову. Впервые ползла она на таком голом месте. Где бы ей ни приходилось раньше ползти, всюду были хоть какие-нибудь кочки, деревца, хоть какое-нибудь прикрытие, а тут — ничего. Светлане казалось, что если сейчас громыхнет где-нибудь сбоку или сзади, то обязательно попадет ей в голову. После первого ранения у девочки сейчас вновь появилось это ощущение.