Геннадий Сорокин - Пропавших без вести – не награждать!

– А где ты здесь приличное общество видел? Командир отдыхает, парни внизу трудятся, а ты – не в счет. Ты – босяк, как и я, к сожалению.

– Кто же тебе учиться не давал! Был бы сейчас умным, как Николай Егорович.

– Много ты в колхозе грамоты постигнешь…

– В колхозе – да! В колхозе хорошему не научишься. Я оттуда ноги еще в 1935 году сделал.

– Вот видишь, а я до самой войны горбатился.

– Слушай, Жук, а ты что после войны собираешься делать? Опять на село вернешься?

– Ни за что! Если у нас все благополучно окончится, то по стараюсь куда-нибудь в Сибирь взрывником завербоваться: камень в карьере добывать или руду, но назад я не поеду. Под дулом автомата не поеду – по дороге лучше сбегу.

– Вот и я, как подумаю, что после войны делать, так только репу чешу.

– Лука, ты масло у немцев пробовал? Странное оно какое-то.

– Это не масло, это маргарин. У немцев ничего настоящего нет, один эрзац.

Лоскутов посмотрел на часы, зевнул и пошел досыпать. Дальнейшего разговора он не слышал.

– Лука, вот что ты говоришь! Эрзац, не эрзац, ты с другой стороны посмотри на все на это. Я когда на кухне шарился, то заметил, что у них для солдат заготовки для бутербродов нарезаны. Ты у нас где-то видел, чтобы солдатам бутерброды давали? А соль у них на столах видел?

– Может, у них только в тылу так живут, – неуверенно ответил Лукин.

– А у нас-то: что в тылу, что на передовой, один черт – жрать нечего! Вернемся сейчас, расскажем, что у них повидло к завтраку положено, нам ведь никто не поверит.

– Если ты не дурак, то никому ничего не рассказывай, а то живо за решетку угодишь.

– То-то и оно: широка страна моя родная, а рот на замке держи. Скотство одно. Надоело мне так жить, когда тебя за человека не считают.

– А до войны ты что, барствовал, что ли? Или мог про советскую власть сказать то, что думаешь? То же самое все и было. И после войны все то же самое будет. Только до войны ты был колхозник, человек без паспорта и зарплаты, а сейчас ты солдат – куда партия послала, там и помирай. Но ты не горюй, Жук, я кое-что припас. Вырвемся отсюда – отметим.

– Лука, между нами, скажи, куда нас командир поведет? До Мурманска ведь пешком и за год не дойти.

– А ты куда-то спешишь? И я не спешу.

Пока Лоскутов отдыхал перед дальним походом, а двое белорусов у его «спальни» трепались «за жизнь», моряки в доке нашли банку белой краски.

– Надо бы нам кораблю новое имя дать, – предложил Мазур. – Предлагаю присвоить подводной лодке имя геройски погибшего нашего товарища – лейтенанта Коломийца.

– Нет! – дружно возразили десантники. – В честь Монгола надо назвать корабль. Если бы не он, не прорваться бы нам к замку, все бы на батарее полегли.

Нанести надпись доверили Гагину. Волнуясь от важности порученного задания, Сергей Гагин вывел на ходовой рубке: «им. тов. Монгола».

– Что-то не то, – увидев название, усомнился Носков. – У Монгола ведь фамилия была. Белкин или Барсуков, как-то так.

– Ну и что! – запальчиво возразил Гагин. – У товарища Сталина тоже фамилия есть…

– Заткнись, щенок! – рявкнул на него Мазур. – Как написал, так и будет!

Разозлившийся на всех Гагин ушел в дальний конец дока и оставшейся краской вывел на стене неприличное слово. С этого момента в замке началась неконтролируемая эпидемия вандализма: каждый из моряков и краснофлотцев пожелал оставить о себе памятную надпись.

В доке, на сырых скользких стенах, писать было неудобно, так что основные художества «украсили» стены на первом этаже и в торжественном зале. На стенах писали кто чем мог: остатками краски, головнями из кухонной печи, штыками по штукатурке. На том месте, где в торжественном зале висел портрет Гитлера, кто-то намалевал похабный рисунок, оскорбляющий фюрера как мужчину.

– А командир, когда увидит, не будет ругаться? – перешептывались между собой краснофлотцы. И сами себя успокаивали:

– Чего немецкие хоромы жалеть? Пусть, сволочи, знают, что мы о них думаем.

В половине пятого утра затопили понтон, преграждающий выход из дока. Свежая океанская волна проникла в бассейн, и подлодка закачалась у пирса, вмиг превратившись из безжизненного железного короба в боевой корабль.

«Скорей бы! – глядя на нее, думал каждый боец. – Скорей бы на волю, прочь из этой мышеловки! Там, в море, хоть и потопить могут, но там – свобода! Там не давят непомерным грузом стены вражеского замка и нет скученного пространства подземного дока, в котором ощущаешь себя как в могильном склепе».

Велев всем бойцам собраться на пирсе, Лоскутов и Лукин в последний раз обошли замок.

– Вроде бы ничего не оставили, – сказал Николай Егорович, подходя к спуску в док.

– Немцы замурованные сидят в кабинете Гитлера, – Лукин показал наверх, где за пуленепробиваемой дверью скрывались спасшиеся утром враги.

– Хочешь с собой их позвать? – усмехнулся Лоскутов. – Пусть сидят, они жрать не просят. Что еще? Все, пора в путь?

– Николай Егорович, давай и мы напоследок оставим немцам метку: напишем пожелания Гитлеру или про его мамашу что-нибудь напишем.

– Пошли, Лука! Чего детством заниматься? Гранату бы на дверь прикрутить, это другое дело, – Николай Егорович пропустил ординарца вперед, наглухо задраил за собой бронированную дверь.

Перед погрузкой Лоскутов построил отряд на пирсе, пересчитал всех по головам.

– Речи я говорить никакие не буду, – сказал он. – В колонну по одному, по трапу, шагом марш!

На рассвете над фьордом опустился густой туман. Лоскутов, стоявший на ходовом мостике на вершине боевой рубки, осмотрелся по сторонам – ничего не видно: ни берега, ни острова, ни выхода из залива. Даже нос подлодки было трудно рассмотреть.

Рядом с Николаем Егоровичем стояла Короткова, категорически отказавшаяся спускаться внутрь.

– Мужики, – сказала она при погрузке, – можете резать меня на куски, но я в этот гроб не полезу. Я после «Дмитрия Ульянова» боюсь в каюты идти. Хотите, привяжите меня на палубе, но я в люк – ни ногой!

Николай Егорович не страдал клаустрофобией потерпевшего кораблекрушение, но в подлодку не спускался по другой причине – он хотел проститься с Монголом. По приказу Лоскутова его тело занесли на палубу, привязали к ногам груз и оставили у основания рубки.

Чем дальше подлодка продвигалась по заливу, тем становилось холоднее. Промозглые океанские ветра уже не теряли свою силу в горах, а крепчали на открытом пространстве, пенили волны за бортом, посвистывали в районе носового орудия.

«Я в детстве мечтал быть капитаном на пиратском бриге, – размышлял Лоскутов, – и стал им. Правда, вместо парусника – ржавая подводная лодка, и пиратствовать я не собираюсь, но в целом-то мечты сбылись! Даже сказочная принцесса есть».