Алексей Дубровин - Звонница [Повести и рассказы]

— На-накорми Ли-изавету кашей, — едва проговорил Лаврентий, прерывая молитву.

— Да поешь ты сам! Хватит твоей Лизавете, — в сердцах бросила Надежда Алексеевна. — Богородице, как растолковать упрямцу этому, что никого у нас с дочерью уже не осталось, кроме него.

Встречаются в жизни слова, что, сродни каплям живительного дождя в засушливую пору, несут одним своим появлением оберег от смерти. Тусклый взгляд больного хозяина подернулся даже не слезами, а блестящей влажной пленкой, и тотчас едва видимый живой огонек затеплился в глазах Лаврентия. Он оперся локтем о край кровати, взял у Надежды Алексеевны ложку и начал дрожащей рукой тихонько хлебать овсяную размазню. У Надежды Алексеевны от удивления открылся рот. Она осторожно поставила тарелку на кровать, поближе к хворому.

— Неужели?! Давай, родимый, ешь, ешь. А я пойду тебе пихтового отвару в кружку налью, — произнесла она с нескрываемой радостью.

— Постой, — проскрипел голос с кровати. — Залезь-ка, Надежда, в подпол. Возьми там с полки бутылку с самогоном, аккурат с правой руки. Налей полкружки горячего отвара, а полкружки — самогона. Верное средство от хвори, раскудри.

— А почему молчал? — едва не запричитала женщина. — У него, видите ли, в запасе знахарский рецепт есть. Под полом бутылка пылится, а он, умник, лежит и на ладан дышит! Жаль, по-вашему, поместному, словечек сказать не могу, а то пообщалась бы я с тобой.

Лаврентий хитро прищурился:

— Дык боялся, за пьяницу меня примешь. Фасон держать хотел. Больно ты мне приглянулась там еще, у подводы, по осени.

— Скажи спасибо, дочь вон из школы бежит, а то получил бы ты у меня дык-фасон.

Они смотрели друг на друга, понимая, что больше ничего их не разделяет, что у Лаврентия получится выкарабкаться. По-иному нельзя, семью не бросишь.

Звуки гимна из радиоприемника и ясная мысль, отбросившая сновидения в глухие потемки подсознания, привычно совпали во времени — шесть утра. Голова начала связывать воедино разорванные часами сна обрывки нитей-планов, нитей-размышлений. Пора подниматься. Надо бы внука будить, пусть поможет, корову в стадо выведет.

Заскрипели пружины старой кровати, Иван Лаврентьевич сел и осмотрелся. Жена, наверно, уже с половиной утренних забот справилась. Вчера поздним вечером она долго не ложилась, молилась при свече, и он, так и не дождавшись супруги, уснул.

— Святко, — потряс за плечо внука, спавшего на полатях. — Давай просыпайся, корову надо в стадо вести.

Семилетний Святослав по-детски сладко посапывал. С ребятами накануне шнырял по лесам, потом по лугам убегался, вот и не открывались глазоньки. Самому Ивану Лаврентьевичу приближалась пора бриться, мыться и отправляться на базу.

— Дедуля, еще минутку, — пропищал с полатей детский голосок.

— Вставай, вставай. Слышишь, Билька в загоне ревет, на волю просится. Скоро домой поедешь к родителям, там и отоспишься. Вставай, дорогуша.

Внук с закрытыми глазами пополз по полатям по направлению к ступеням. Иван Лаврентьевич подхватил его, еще спящего, на лестнице и поставил на ноги на пол. Внук закачался, и наконец сонные глазки Святка из щелочек начали превращаться в голубые блюдца с осмысленным взглядом. Все, можно наливать воду из кастрюли в умывальник и начинать приводить себя в порядок. Внук побежал во двор.

В семь утра, напившись чаю с баранками, Иван Лаврентьевич обнял жену, хлопнул по руке внука, забравшегося на полати после утренних работ по хозяйству и валявшегося уже из удовольствия. Святко хихикнул и махнул деду ладошкой.

— Иди, Иван, с Богом, — шепнула вслед мужу хозяйка и перекрестила его в спину.

Каждый день на протяжении двадцати пяти лет она неизменно повторяла одни и те же слова и свято верила, что ее молитва уберегла супруга на войне, пощадит и сейчас в пору заведования непростым хозяйством. Ничего не поделать, Иван в Бога не верил и готов был молиться на единственную для себя «икону» — портрет Никиты Хрущева, что висел в доме и на складе у Ивана.

До базы Иван Лаврентьевич ходил пешком и последние восемь лет ни разу не изменил своей привычке. Тем самым фронтовик поддерживал форму. Статный сорокавосьмилетний Бородин с большими черными усами бросался в глаза многим в Нытвино. Знал, что женщины судачили за спиной о «счастливой доле Софьи». Оно понятно, у многих мужья так и не вернулись с войны. Судачили и судачили. Ему не до этого.

Торговая база — дело хлопотное, ответственное. Но на судьбу из-за этого не жаловался. А что жаловаться? Выжил на фронте, едва ли не десяток лет после войны ездил по краю снабженцем, получил со временем ответственную должность и продолжил вместе со всем советским народом каждодневно возводить храм социализма. Над рабочим столом Ивана Лаврентьевича висел портрет Хрущева, и время от времени завбазой останавливал себя в суете дня, чтобы взглянуть в глаза Никиты Сергеевича с вопросом: «Ладно ли мой труд вливается в труд моей страны?» Глаза первого секретаря ЦК КПСС молчали. Ну и что с того? Иван Лаврентьевич и сам знал: никто не может обвинить бывшего фронтовика в разгильдяйстве! Нет, за каждую пару валенок, за каждый килограмм муки он болел сердцем. Навидался, настрадался, и вот наконец-то жизнь после войны наладилась с его, Бородина, участием. Число наименований товаров для населения с каждым годом возрастало, как возрастали и объемы продукции. Как было не радоваться и стабильности, и успехам советской торговли!

Огорчало одно: работник базы Емельян Кушаков, и дня не проходило, чтобы не выпил. И не пьяница вроде, а все равно заметно по глазам: может с утра «принять», а с утра не «принял», так в обед или вечером наверстает. Но Иван Лаврентьевич жалел Емельяна. Как-никак по торговому делу тот здорово кумекал, жена к тому же у него дома хворая лежала. Что-то, однако, щемило в сердце при виде Емельяна, как вроде пакости какой от его вечно блестящих глаз ждать приходилось. Не появлялись же подобные мысли при общении с главным бухгалтером базы Антонидой, и сердце ни в одном месте не трепетало.

Главбух базы — Антонида Самойловна Деева, сорокапятилетняя женщина, во вдовстве поднявшая двух дочерей, — дело свое знала, учеты вела — комар носа не подточит.

Придя на склад, Иван Лаврентьевич первым делом направился в каморку главного бухгалтера.

— Что у нас с мукой, Антонида Самойловна? Вчера звонили из трех магазинов, просили по центнеру отпустить.

— Мука-то есть, да если им надо, пусть поторопятся. Как раз хотела вам с утра доложить: инвентаризацию нам запланировали с двадцатого августа.

Иван Лаврентьевич почесал затылок, хмыкнул. Неожиданно. Планы вышестоящего начальства провести на базе полную инвентаризацию, что на простонародном языке означало ревизию, обязывали к большой подготовительной работе. А осталась до двадцатого всего неделя.