Нгуен Шанг - Когда дует северный ветер

Ночную тишину вдруг разорвали артиллерийские залпы. Противник, словно услышав, что Шау Линь заговорила о нем, всполошился и поднял стрельбу. Снаряды свистели в воздухе, один упал и разорвался по ту сторону канала, другой совсем недалеко от нас, третий в поле. Я, привыкнув к артобстрелам на фронте, лежал себе и особенно не тревожился. Потом, видя, что эти двое не двигаются с места, и вовсе успокоился.

Как только умолкли орудия, вновь затопила все вокруг тихая ночь, и стал слышен шелест листьев в саду.

— В тот день, — опять заговорила Шау Линь, — каратели обнаружили больше двадцати убежищ, почти все они были давно заброшены. Но все равно солдаты хвалились, что распознали якобы тридцать шесть различных по устройству тайников Вьетконга. Мы поняли, больше прятаться в них нельзя, и все вместе решили: если враг знает тридцать шесть типов наших тайных убежищ, мы должны изобрести тридцать седьмой. Ты долго отсутствовал; ну как, догадываешься, что за тридцать седьмая разновидность убежища? Это — бегство, ускользание, отрыв от неприятеля. Тогда, в тех условиях, держаться до конца в подземельях означало одно — тебя наверняка обнаружат. Особенно опасно это было для тех, кто прибыл сюда издалека, кто пришел со связными и останавливался у нас дожидаться переправы через Меконг. Ты помнишь? Раньше, когда янки только высадились здесь, они вели обстрел вдоль канала, и всем пришлось переносить дома в открытое поле, чтобы, как говорится, жить «на законных основаниях» у американцев на виду. А теперь, проводя все эти операции по «умиротворению», они обстреливают и сжигают даже те дома, что стоят далеко в поле. И все равно, народ не хочет уходить, перебирается обратно — из полей в прибрежные сады. Тогда они бульдозерами сравнивают с землей сады. И люди уходят, но вовсе не из-за бомбежек и обстрелов. Их просто вынуждают переселяться в другие места, увозя на вертолетах все их добро, вплоть до последнего кувшина риса или рыбного соуса. Загоняют буйволов в огромные, расстеленные по земле сети, стягивают кошелем края и увозят на специальных кранах-вертолетах. Глянешь с земли: беда — несчастные буйволы висят в сети под брюхом вертолета и только головами дергают, пытаясь рогами пропороть сеть и вырваться на волю. Прямо сердце разрывалось от жалости, как увидишь ноги с копытами, болтающиеся в воздухе. Кое-кто из земляков, уходя, просил передать нам: «Мы пошли за нашими буйволами, а не за врагом!» Эти негодяи до того дошли — создали специальную роту, которая только и делала, что насиловала женщин. Был такой случай: у нашей Но все отобрали, даже пиалы и палочки для еды, но она уперлась — не уйду из деревни, и все тут. Ну и послали к ней молодчика из этой роты. Сам черный, как сажа. Пришел, разделся донага и тычет пальцем в дочку Но. А ей только-только двенадцать лет исполнилось. Испугалась до смерти, бросилась к матери, прижалась — не оторвать. Но обняла дочь, глянула на солдата. «Раз так, — говорит, — уводите куда хотите…» Раньше, когда ты еще здесь работал, днем, бывало, сидишь на позициях, а ночью выйдешь в поле — кругом огоньки горят, в каждом доме радио включено: музыку слушают, последние известия. В одном доме тебя компотом угостят, в другом чаем попотчуют… Прямо душа радуется. Ну а потом, как началось все это, глянешь вечером в поле: все будто вымерло. Прямо скажу — самое тяжелое было для нас время.

— Есть у вас связь с нашими земляками там, в поселении? — впервые подал голос Нам Бо.

— Да, но только со считанными людьми.

— Я хочу отправиться туда, наладить контакты, восстановить, как говорится, нашу социальную базу. Как ты считаешь, в теперешних условиях возможно это?

— А почему нет, только подожди, сперва я сама схожу туда — все подготовлю. Там ведь многие знают тебя в лицо — кто надо и кто не надо. А ты пока оставайся здесь сколько нужно, заодно и сил наберешься. Здоровье вон хуже некуда. — Шау Линь говорила тихо, не торопясь, и в голосе ее слышались забота и нежность.

Но тут ночной покой снова нарушил гул и гром — транспортный самолет «дакота» появился на небольшой высоте со стороны огромного поля, он шел прямо вдоль канала. Из чрева самолета лилась музыка — записанные на пленку песни-агитки, призывавшие людей отступиться от Вьетконга, положенные на мотивы старинных чувствительных напевов. Голоса певцов и аккомпанемент сливались с надрывным гулом мотора в какую-то чудовищную какофонию. «У-у-у… трень-брень… трень-брень… где ты, любимый мой… у-у-у… трень-брень…» Звуки эти буквально раздирали уши. Самолет, следуя изгибу канала, описал круг над садами, но тут отзвучали шесть стихотворных строк куплета, в небе зазвучал монолог — теперь уже в прозе: «Вернитесь на путь истинный… Дух смерти витает…» Словеса сотрясали ночь. «Дакота» удалялась, описывая новый круг над каналом. И вдруг на другом его берегу я услышал выстрелы, стреляли трижды. Я едва не рассмеялся: перед мысленным взором моим возник, как живой, знакомый партизан из Лонгана… Да уж, никому не по душе эти «дакоты» с призывными речами и песнопениями — только сон отбивают да терзают слух. Как-то я устроился на ночлег вместе с этим партизаном. Вдруг откуда ни возьмись «дакота»! Она шла прямо на нас. Партизан вскочил, выбежал наружу и выстрелил в нее из винтовки. Трассирующая пуля огненной искрой взмыла ввысь. Но проклятый самолет всегда летал выше предела досягаемости партизанского оружия. Пуля моего знакомца, казалось, угодит в самолет, но светящаяся трасса вдруг изогнулась, направилась вниз, к земле, и погасла. Достань у нее сил подняться повыше, наверняка подожгла бы «дакоту». Ей не хватило самое меньшее метров тридцать, но снизу казалось, будто до самолета осталось два-три пальца. Знакомец мой негодовал и досадовал. «Эх, — закричал он, — чуть бы повыше!» И выстрелил снова. Опять взметнулась огненная нить и, вытянувшись до предела, поникла. Партизан здесь, внизу, понурился, перебросил через плечо ремень винтовки, взмахнул руками, как пловец, и крикнул во всю мочь: «Ну уж! Ну, поднатужься! Всего-то делов на палец, не больше!» Но пуля не поднатужилась. Он выстрелил в третий раз и еще отчаянней замахал руками, громче прежнего заклиная пулю. Увидев, как она вновь повернула к земле под самым брюхом самолета, знакомец мой грубо выругался, но, ей-богу, брань его ласкала мой слух.

Эти «дакоты»-зазывалы вечно, как услышат стрельбу с земли, сразу пускаются наутек.

Вот и сейчас она, выйдя к нашему саду, развернулась прямо у нас над головами и удалилась в сторону большой реки. Три выстрела с того берега канала, судя по звуку, были произведены из карабина «СКС», значит, стреляла Малышка Ба. Наверно, она тоже не спала, как я и как эти двое, все еще разговаривавшие друг с другом. Вот бы мне сейчас побеседовать с нею, как Нам Бо с Шау Линь, — пусть не о себе, не о личных делах, а о делах общины, страны… У меня перед глазами снова возникла розовая родинка на шее девушки. Я размечтался, задремал, и меня постепенно сморил сон. Но и сквозь сон я по-прежнему слышал, как шепчутся те двое…