Нгуен Шанг - Когда дует северный ветер

— Ишь, какой смышленый!

— Да уж, дети теперь пошли — сущие мудрецы. Короче, покопался он в одном месте, в другом, в пятом, в десятом — и все на виду, все спокойненько. А сам отходит все дальше. Вроде уже и бежать можно бы, так нет, он еще и песню затянул, чтоб уж совсем натурально все выглядело. Допел куплет — и давай бог ноги. Благо, партизаны по домам разойтись не успели. Ну, кинулись мы все. Шау Линь, конечно, за главную. И народ вместе с нами. Похватали кто косу, кто мотыгу, тесак или на худой конец палку. Оцепили сад и пошли. Каждый кустик обшаривали, будто на хорька охотимся. Нет, думаем, не уйдет. Так он знаете что отколол напоследок? Со страху ошалел небось, а тут видит: канава садовая. Брошусь, решил, в канаву, нырну поглубже и под водой уйду вплавь. Да только канава мелка была, уткнулся он головой в дно, илу наглотался. Тут уж деваться ему было некуда. Вскочил — карабин на изготовку. Но наша пуля быстрей оказалась, разнесла ему череп.

— Вы стреляли или кто другой?

— Эх, если б я! Не успел нажать на спуск, вижу — он уже трепыхается. Ну, не обидно ли?

— Да ладно, кто ни убил его — все хорошо.

— Сам знаю, но, застрели его я, душа моей невесты успокоилась бы. Старики говорят: души умерших остаются среди живых. И если мы утолены местью, души умерших тоже довольны. Но когда мы не утолены, души их жаждут мщения. Сколько ночей я все думал об этом… Ладно, не о том речь. Янки так взбаламутил всю канаву, словно в ней буйвол купался. Вытащили мы его из воды, видим: надето на нем сразу две рубашки. На одной нарисованы сплошь тростник да камыш, на другой — рисовые ростки и древесные листья. Две рубашки, выходит — четыре стороны, и каждая расписана по-своему. Нарисовано все — и побеги, и листья, и ветки, от всамделишных не отличишь. А на лице краски мазками наложены: серая, зеленая, бурая.

Когда оба ряженых янки не вышли на связь, начальство ихнее в Биньдыке сразу поняло, в чем дело. Но решило схитрить: мол, все у них в порядке. Нашли они двух других янки, вырядили в точно такие же костюмы, обмазали лица краской и сунули в вертолеты. Под вечер вертолеты эти, как и раньше, покружили над нашей округой, то снижались, то поднимались, а когда вернулись на базу, было объявлено, что Вьетконг бросил-де против двоих американских солдат целый полк, но они, уничтожив чуть ли не роту «ви-си», благополучно вернулись с задания. Вот, мол, смотрите, любуйтесь!

Только одного они не учли: у нас ведь остались трупы тех двух янки. Уж не знаю, как там у вас, в джунглях, а здесь, на равнине, американцы, какие бы ни понесли потери, никогда не оставляют на поле боя трупы своих солдат. Если не могут вывезти их, сжигают напалмом, чтоб и следов не осталось. В сайгонских войсках, там, конечно, по-другому. Ну а тут вон какая улика: два трупа, оружие и все прочее.

Слышим мы, как вражеская пропаганда превозносит «подвиги» двух этих ряженых убийц — мол, они и наших положили видимо-невидимо, да еще умудрились вернуться на базу целехонькими, — такое нас зло взяло! Живет здесь по соседству один старик, звать его Хай Ко. Помните, он еще рыбу здоровенную притащил на уху в ту ночь, когда вы пришли сюда, к нам? Весельчак и балагур. Случилось как-то ему повстречаться с бывшими соседями, их теперь в стратегическое поселение угнали, и передали они ему все эти слухи. Явился он к нам и просит: выдайте трупы тех ряженых янки. И знаете, что он с ними сделал? Запряг быков в повозку, накидал в нее золы, положил сверху оба трупа и погнал ее спозаранку прямиком к поселению. Едет себе по большаку вдоль реки, повозку на ухабах бросает из стороны в сторону, а он, как встретит кого, объявляет: так, мол, и так, везу американцам трупы их ряженых убийц. Народу набежало — тьма! Глядят во все глаза, расспрашивают, что да как. Старик тычет кнутовищем в обсыпанных золой мертвяков и рассказывает со всеми подробностями: как они тайком людей наших убивали — кого и когда, всех называет по имени, ну и, понятно, сообщает под конец, как партизаны разделались с окаянными оборотнями. Едет он от деревни к деревне и видит: до американского поста уже рукой подать. Хлебнул водки для храбрости из припасенной на случай фляги, подхлестнул быков своих и подъезжает к самым воротам. Выходит тут переводчик ихний, а старик ему и говорит: «Иду это я по полю, глядь — лежат люди ваши и некому их похоронить. Жаль мне их стало, дай, думаю, отвезу сюда, к вам».

— И они ничего старику не сделали? — спросил я.

— Да нет, они тогда старались народ к себе расположить. Сам американский капитан к старику вышел, поговорил с ним, потом достал из бумажника десять долларов и протянул ему. Ну а старик взял их и говорит: «Деньги эти не американские вовсе, они по правде народу моему принадлежат, и я их ему возвращу!» Переводчик не посмел слова его капитану перевести. А старик все стоит с повозкой своей, не уезжает. Наконец, переводчик взмолился: «Да полно вам, дядюшка, возьмите доллары и выпейте на них в свое удовольствие. Зачем вам препираться с ним?..» А старик как крикнет на него в сердцах: «Нет, переведи-ка все слово в слово! Чего боишься, я ведь говорю, не ты?!» Повернулся тот к капитану, и они залопотали о чем-то. Тут лишь старик согласился уехать. «Я знал, — рассказывал он потом, — этот холуй, конечно, не то говорит. Да черт с ним, думаю. Хорошо, хоть на нем душу отвел, решил бы еще — Хай Ко на доллары ихние польстился. А бросишь деньги, дураком сочтут».

— И они больше не засылали к вам убийц? — спросил я.

— Да нет, струсили и не рыпались больше, пока совсем не убрались.

— Ну и что, поспокойнее стало?

— Это еще как сказать… Разное было. Объявился тут один янки, Лошаком его прозвали. Вы не слыхали про него?

— Нет, расскажите, — попросил я, приноравливаясь к его шагу. — За разговорами как-то меньше устаешь.

— Гм-гм, — откашлялся Ут До. — Ладно, слушайте. Янки, у них у каждого есть, конечно, свои имя. Да только пока выговоришь его — язык сломаешь. Мы им клички давали. Этого все звали Лошак — бегал, как конь. Сколько лет ему было, не поймешь. Ну, с американцами всегда так, лица у них какие-то смурные — не то стар, не то молод. И ростом Лошак этот вымахал с бамбуковый шест высоченный. Повадился он ходить дозором, и все в одиночку. То на один хутор припрется, то на другой, и сады обойдет, и поля.

— А что ж партизаны дали ему разгуливать? — возмутился я.

— Да ведь он ходил-то вокруг стратегического поселения, рядом с постами своими. Уж если в кои-то веки отойдет чуть подальше, чешет потом назад во весь дух. Одно слово — Лошак.

— Ну и что?

— А вот что. До жратвы был он ужасно охоч. Утку увидит ли, курицу, сразу хвать — и в мешок. Сладкий мангкау углядит на дереве, или папайю, или еще какой плод — лишь бы поспелее был, — тоже с собой тащит. Как завидит уток деревенских в поле, сразу коршуном на бедных кидается. И уж которую наметит себе уточку, та из рук его не уйдет. Сколько раз на мины партизанские нарывался — и хоть бы что. Как заденет ногой проводок от мины — сразу бежать галопом. Разорвется мина, а его уж не достать. Шел он однажды, глядь — девушка молодая в саду хворост собирает. Кинулся в сад. Она — бежать, он за нею. Да разве от него убежишь. Схватил ее, изнасиловал, а потом задушил. Народ в поселении, как вышел ее хоронить, демонстрацию устроил. Ну а янки в ответ много домов пожгли, хутора целые. Решено было его убрать, и поручили это дело мне. Нам Бо вам, наверно, рассказывал?