Нгуен Шанг - Когда дует северный ветер

Шау Линь, Ут До, Бай Тха и чада сестрицы Бай, все трое, поздоровались с тетушкой Тин и справились о ее здоровье. Один Нам Бо — по наущению хозяйки — сидел молча.

— Ну а ты, молодец, что, онемел? — спросила Тин у Нам Бо. — Думал небось, не узнаю тебя. Ты когда вернулся? Все, все мне известно про твои раны и хвори.

Нам рассмеялся, мы — тоже, причем веселее всех смеялась сестрица Бай. Я только диву давался: как это ей в ее положении удалось сохранить такую живость.

Она поставила фонарь обратно на алтарь, принесла стул и придвинула его в самому топчану.

— Прошу вас, тетушка, присядьте.

— Оставь, сама сяду.

— Это я, тетушка, велела Наму не выдавать себя. А ну как вы бы его не признали?

— Как же мне их не помнить. — Тин села на стул и повернулась к хозяйке. — Хоть я и стара, шестой десяток разменяла, как говорится, но память еще хоть куда. Если уж встречу того, кому помогла родиться, сразу вспомню все до малейшей подробности — как он на свет явился. Ну а такого, как Нам, разве забудешь!

Хозяйкина рука с чайником — она наливала чай тетушке Тин — замерла. Бай, покосившись на Нама и Шау Линь, сказала:

— А вы расскажите, пусть они оба послушают.

— Ладно уж, поговорим о другом. Я вот чему удивляюсь: как попадется мне мой повитыш, сразу вижу, на чьей он стороне. И обратила внимание: те, кто к врагу переметнулись, или вовсе не узнают меня, или делают вид, что не узнали, словно я и недостойна-то вовсе была помогать им на свет родиться. Я сперва не придавала этому значения. Ну не я, так другая приняла бы роды, ведь не мать же я им родная, не носила их, не маялась, вроде и помнить меня ни к чему. Ан нет, все ведут себя, словно сговорились. Странное дело.

— Неужто вам, тетушка, непонятно: вы ведь их вроде приворожили, — сказала Бай и добавила: — Вы пейте, пейте чай. А это что там еще за барышни сидят в обнимочку? Ну-ка идите сюда, поешьте манго. Так уж и быть, ночуйте у меня обе.

Тин отхлебнула горячего чая и поглядела на меня:

— А с вами, сынок, мы как будто не знакомы еще?

— Это товарищ Тханг, тетушка, — ответил за меня Нам, — нас с ним направили сюда из штаба.

— Ах вот как…

Она попила чаю и разговорилась. Заслушавшись ее, мы просидели до поздней ночи.

Вот ее рассказ о капитане Лонге, начальнике подокруга.

Встретив Тин, он стал похваляться перед нею именем, которым нарек сына. «Вы, тетушка, спрашивали меня, какое имя дам я сыну — французское или американское? А я вам ответил: я вьетнамец и имя ему должен дать вьетнамское. Знайте же, я назвал его Нгуен Лонг Зианг. Лонг — это мое имя, оно значит «дракон». Зианг означает «река». Ведь мальчик родился на берегу Меконга, по-нашему — Реки Девяти Драконов». Тин тогда нехотя поддакивала ему, не вникая в его слова, но потом стала повнимательнее к нему присматриваться. Вскоре подошло время справлять год со дня рождения ребенка. Только тут капитану не повезло: в этот радостный для него день ему пришлось отправиться в карательную экспедицию.

Бабушка младенца, госпожа Ут Ньо, него мать, памятуя о заслугах тетушки Тин, конечно, пригласили ее на торжество. «Дождалась я все-таки, — говорила Ут Ньо. — Пусть сама-то скоро сойду в могилу, зато есть у меня теперь внук-наследник». Госпожа Ут Ньо сказала тетушке Тин: она, мол, решила отпраздновать день рождения внука согласно обычаям предков. С полуночи в кухне горел огонь, и лишь к девяти часам утра все было готово.

Каждый из гостей, завидя поднос с приношениями духам предков, рассыпался в похвалах. Ут Ньо и мать младенца были очень довольны собой. На подносе пестрели все виды сваренного на пару клейкого риса: иссиня-черный рис кэм, желтый рис с шафраном, зеленый — с толченым горохом. Замешенные на дрожжах паровые блинчики были совсем прозрачные — еще бы, сахарного песку на них не жалели. Зарезали двух свиней: молочного поросенка — совсем маленького, не больше человечьей стопы, — для ритуальных приношений и — чтобы потчевать гостей — чушку весом в добрый центнер. Ну и, конечно, блюдо, без которого не обойтись в такой день, — кисель из пальмового сахара с крохотными рисовыми коржиками. Приношения предназначались Великой матери-прародительнице, охраняющей младенцев, и двенадцати животным, именами которых называются годы по календарю, — от мыши и буйвола до свиньи. Поэтому каждое жертвенное яство подавалось на тринадцати тарелках, а расставлены они были на огромном медном подносе, его и руками-то не охватишь. Посередине подноса возлежал поросенок в темной поджаристой корочке, казалось, он все еще тщится спастись от смертоносного пламени; вокруг него теснились посудины с клейким рисом разных цветов, лепешки из сваренной на пару рисовой вермишели и кисель. Поднос принесли снизу, из кухни, двое здоровенных мужчин.

На большом алтаре в просторной центральной комнате дома горели тринадцать свечей, а в курильнице дымились тринадцать благовонных палочек. Сподобившиеся приглашения родичи, близкие и дальние, и соседи все подходили и подходили. Внизу, у лестницы, выстраивались рядами туфли и сандалии — кожаные, деревянные, резиновые. Гостиная была переполнена. Гости поважнее, вроде депутата Фиена, начальника полиции Ба, издавна возглавлявшего здесь секту хоахао [16] Хоахао — синкретическая секта, истоки вероучения ее восходят к буддизму; строилась она на идее классового мира и единения верующих на основе национального сплочения. Одно время имела собственные вооруженные силы и активно участвовала в политической борьбе; численность секты в начале 70-х годов достигала примерно 1,5 млн. человек. , и прочие лица, считавшиеся столпами режима, восседали в креслах и на цветных циновках — только не натуральных, а нейлоновых, что гарантировало удобства их ягодицам и соответствовало современному вкусу.

Яства, громоздившиеся прежде на подносе, расставлялись теперь на длинной старинной циновке.

Госпожа Ут Ньо в долгополом черном платье старинного покроя приветливо встречала каждого гостя.

Виновник торжества в полосатой тельняшке и темных штанишках был вылитый морячок; только впереди штанишки были распахнуты и выглядывал «птенчик» — пусть все убедятся: дитя мужского пола. Малыш был упитанный, розовый, с миловидным личиком.

Его передавали из рук в руки, ласкали, целовали. Мать его, молодая женщина лет двадцати пяти, не в пример прочим военным женам, не была ни наглой, ни вульгарной. Когда-то в Сайгоне она окончила колледж и до сих пор среди здешних деревенских жителей казалась чужой и какой-то странной. Вот и сейчас, в этом многолюдье, она видела одного лишь своего сына и, стоя на ступеньке лестницы, которая вела во внутренние покои, не сводила с него глаз, радостно улыбаясь ему. Но и Ут Ньо, как ни была она занята приемом гостей, то и дело поглядывала на внука, замечала каждое его движение, каждую гримасу.