Вадим Белов - Лицо войны [Современная орфография]

Вечером, когда стало совсем темно, и мама уложила ребенка в импровизированную постель, составленную из одеял и подушки, мальчик решился поделиться с нею мучившей его заботой:

— Мамочка, — тихонько позвал он.

— Что, Стасько? — спросила панна Ванда.

— Сегодня у нас сочельник?

— Сочельник, милый.

— Значит, завтра будет елочка и подарки? Правда, ведь, ты обещала? Ведь, да? — скажи, мама.

Острая спазма впервые с утра сжала горло Гржибовской. Она не сразу могла отвечать, а когда собралась с духом, голос ее звучал глухо и как-то необычно торжественно и грустно.

— Будет елочка, Стасько, сынок мой милый. Помолись крепко Матке Боске и Пану Езусу и попроси всем нам радостных праздников.

— Хорошо, мамочка, я помолюсь, — послышался в сумраке вдумчивый серьезный голосок.

Стало тихо, даже наверху умолкли леденящие душу взрывы.

Панна Ванда, утомленная событиями истекшего дня, опустила усталую голову на подушку, по которой рассыпались мягкие волосы спящего Стася, и понемногу забылась легкой тревожной дремотой.

Тело ее отдыхало, но беспокойный вихрь каких-то обрывков грез и видений преследовал душу.

Тихо раскрывается дверь, ведущая из подвала во двор, длинные серебряные нити лунного света падают сверху на обледенелые скользкие ступени, по которым катится что-то черное, круглое, похожее на резиновый мяч Стася.

— Бомба, — догадалась панна Ванда, — сейчас взорвется, и все будет кончено; но над бомбой при повороте блеснуло острие шишака.

Каска, германская каска, да и не одна каска, под нею круглая голова с оттопыренными ушами и лицом, которого не разглядеть в сумраке, а еще ниже — толстый, налитый пивом, живот, на коротких и скривленных ножках.

Немец подкатился к спящему ребенку над которым мать простерла в отчаянии руки и вдруг остановился неподвижно и хохочет, хохочет. Ничего не говорит, сотрясается чревом, в котором что-то булькает, выставил вперед тоненький указательный палец и заливается хохотом.

Вот, что лопнет. И смех этот даже, страшнее самого злого надругательства. Ужас шевелит приподнявшимися на голове панны Ванды волосами, сжимает горло, не дает закричать. Но вот Стасько открывает глаза. Взгляд его встречается с взглядом немца. Он поднимается на ноги и идет к врагу. Тот, не переставая смеяться, делает шаг назад, мальчик за ним, и так дальше и дальше, шаг за шагом в темную, ставшую бесконечной, глубину холодного подвала.

— Мама, — слышится его далекий голосок.

— Стасько…

Панна Ванда проснулась, дрожа от неизъяснимого страха.

Бледный свет проникает в сумерки их убежища.

Стась сидит, вытянув шею, и слушает.

— Мама, слышишь, мама, мамочка.

С улицы доносится лошадиный топот, гиканье, клики «ура», «казаки».

— Что это, мамочка, что это? — спрашивает мальчик, не зная, радоваться или пугаться крупным, горячим слезам, оросившим склоненное лицо матери.

— Стасько, милый, успокойся, ничего. Это Пан Езус и Матка Боска услышали твою молитву, и будет у мальчика елочка и подарки, а у мамы большая радость в сердце…

Отпуская корнета Вальнева с его разъездом, полковой командир, бравый гусарский полковник, с тщательно пробритым, между густыми бакенбардами, подбородком, еще раз отозвал его в сторону и негромко напомнил:

— Этот мост и это село для нас чрезвычайно важны… в селе нет австрийцев, я в этом уверен, но в случае, если они появятся, я надеюсь, вы успеете уйти и сжечь переправу. Сейчас же дайте мне знать о всяком изменении в положении вещей… С Богом!

Вальнев звякнул шпорами и отошел к коням.

Это было первое серьезное данное ему поручение, да и вообще «первое», так как всего 15 дней назад Вальнев покинул школьную скамью и снял юнкерскую форму, И с беспокойством он оглянулся: не заметил ли кто-нибудь его волнения и излишней служебной аффектации в разговоре с полковником?

Но солдаты спокойно возились около лошадей, проверяли подпруги и оправляли амуницию.

Лица их были равнодушны и беззаботны, как всегда, и незаметно было, что им предстояло выполнить серьезную операцию и ежеминутно рисковать жизнью.

Вестовой подвел корнету коня и крикнул, как ему показалось, слишком громко и визгливо: «садись!», Вальнев без помощи солдата вскочил в седло.

Дорога тянулась бесконечная, прямая и пыльная, белой полосой среди скошенных нив и зеленых лугов и только иногда пересекала неглубокие овраги с протекающими по дну ручейками. Лошади, входя в воду, тянулись вниз головами, пили отфыркивались и весело выносили всадников на противоположный откос.

Рыжий, давно небритый, курносый гусар, унтер-офицер, вероятно, опираясь на свое положение во взводе и на юность офицера, ехал с ним почти рядом, готовый, при малейшем поводе, вступить в разговор.

Повод этот не замедлил явиться, когда далеко, далеко на окраине поля показались три едва заметные конные фигуры… Они плыли в голубой дали, словно не касаясь земли, и на таком расстоянии невозможно было определить: австрийцы ли это или казачий разъезд?

— Должно, ваше благородие, ихний разъезд?.. — заметил рыжий унтер, видя что Вальнев поднес к глазам новенький Цейс, — а может и наше «казачье», на прогулке… — добавил он, ухмыляясь…

Однако, еще шагов через 200, выяснилось, что всадники не имели пик и ни в коем случае не могли быть «казачьем» отправившимся на прогулку.

Гусарский взвод подтянулся. Побросали «цыгарки», примолкли разговоры, и Вальнев вдруг почувствовал все учащавшуюся дробь сильно забившегося сердца… Поддержкой явился опять рыжий унтер (Вальнев не знал его фамилии). Он осадил лошадь и предложил:

— Надо бы, ваше благородие, спешиться, а то как-бы не начали палить…

Вальнев скомандовал «слезай» и опять взялся за бинокль…

Теперь немцев было уже не трое, а почти взвод, ехали они гуськом, видимо, прямо по полю, и Вальнева соблазняла мысль открыть огонь по такой превосходной цели. Но едва спешился взвод гусаров, как издалека хлопнул ружейный выстрел, еще один, и две пули пропели где-то высоко и жалобно.

— Заметили-таки, черти немецкие!.. — сплюнул унтер и злобно крикнул на солдат: — Живо!.. Коноводы, забирай коней… в цепь!..

За первыми двумя последовало еще пять-шесть выстрелов и защелкали карабины гусаров…

Стреляя тоже, рыжий унтер непрерывно следил за ходом стычки и давал советы Вальневу:

— Ваше благородие… гляньте-ка, никак уезжать будут… ишь проклятые — Анастасова хлопнули… Что Анастасов?.. Ползешь? Ну, ползи, брат, ползи… рука — это, братец, плевое дело, особливо левая… карабин то дай сюда, я его к седлу приторочу… а не дурно бы, ваше благородие шашками их попотчевать… ишь ты, как скувырнулся черт австрийский…