Вадим Белов - Лицо войны [Современная орфография]

Вскоре, однако, неприятельский разъезд стал садиться на коней, оставив несколько человек, и мгновенно, словно прозрев, осененный мыслью, Вальнев закричал: «садись!»

В одну секунду взвод был в седле, в одну секунду рассыпался в строй, подобно казачьей лаве, и, понесся, распустив поводья, вслед уходящему и отстреливающемуся врагу.

Первую минуту Вальнев был впереди, но вскоре его нагнали солдаты, и он скакал в одной с ними массе, видя вокруг сосредоточенные лица, сверкающие лезвия шашек и оскаленные морды идущих в карьер коней. Вокруг пели пули, но о них не было мысли. Рыжий унтер успел потерять фуражку и кричал, стараясь перекричать выстрелы и топот копыт:

— Ваше благородие… вона ихнее село и мост… нельзя никак их допустить… изловить али перебить надобно… беспременно…

Сшиблись почти у речки, за которой в версте раскинулось большое немецкое село. Лошадь Вальнева с разбегу налетела на круп коня какого-то драгуна, поднялась на дыбы, и в это мгновение корнет увидел, как бы сверху, обернувшееся назад лицо молодого драгуна в защитной куртке с револьвером в руке.

Вероятно, у драгуна не было уже в револьвере патронов, — он старался выдернуть саблю, но она запуталась и, дергая ее, юноша подставлял Вальневу открытую грудь и голову. Убить его не стоило ничего… у корнета был неразряженный еще браунинг и шашка, но повинуясь непонятному чувству, он бросил повиснувший на шнуре револьвер и, схватив за воротник куртки растерявшегося немца, с силой, которую никогда в себе не подозревал, вырвал его из седла и бросил на шею своей лошади… Он едва удержал немца в первую минуту, тем более, что конь его, испугавшись шарахнулся в сторону…

Оглушенный падением немецкий драгун лежал неподвижно, а лошадь его, освободившаяся от всадника, скакала по полю, гремя ножнами, нелепо болтающейся, прикрепленной к седлу, сабли…

Вальнев догонял галопом своих гусар… Они уже сделали свое дело: драгунского разъезда не существовало… рыжий унтер прилаживал к седлу немецкой лошади свой вьюк… его коня убили пулей в голову… Сам он, раненый в руку, туго перетянул ее веревкой…

Миновав деревянный мост, тот самый, о котором говорил полковник, Вальнев оставил около него часового, а сам с остальными въехал в село.

Пусто и уныло выглядели чистые, белые домики с садами, строго высился шпиц кирки, и на протяжении всей улицы русские гусары встретили едва-ли человек десять жителей, боязливо жмущихся к стенам.

Немцев в селе не было.

Вальнев уже хотел повернуть обратно, как вдруг произошло неожиданное и странное событие: из ворот одного домика выбежала полуодетая молодая женщина и с душу раздирающим криком бросилась к пленнику Вальнева, лежавшему поперек седла…

— Ганс… радость моя!.. Ганс… любимый мой, что с тобой, скажи, Бога ради, ты ранен?.. тебе больно?.. они искалечили тебя…

Вальнев и унтер в первую минуту растерялись…

— Ты цел, да? — продолжала рыдать женщина, теребя драгуна… — Скажи же, мой мальчик, мой дорогой, единственный!.. Они взяли тебя в плен?.. Их было много? Теперь они хотят отнять тебя от меня, они сошлют тебя в ужасную Сибирь, в страну снегов и медведей, и там будут мучать, расстреляют или повесят далеко от родины и от меня… О, я знаю, как обращаются с пленными эти варвары…

Вальнев хотел отъехать…

— Нет!.. — истерично закричала женщина… — Вы не уедете так, господин офицер… Вы не уедете… Вы сперва отдадите мне моего мальчика, моего Ганса, моего любимого мужа… ну, на что он вам? — умоляюще продолжала она, видя отрицательный кивок Вальнева. — На что вам один единственный, пленный немец, у вас их и так много, верните мне его, я буду молить за вас Бога, верните мне мое счастье!..

— Это невозможно! — строго ответил ей по-немецки Вальнев…

Вальнев опять хотел отъехать.

— Отдайте мне его, отдайте, — хватаясь за седло, кричала женщина…

— Это невозможно, — твердо произнес офицер, — ваш муж военнопленный, но уверяю вас, что в России ему будет как нельзя лучше. По окончании же войны вы свидитесь с ним…

— Невозможно?! — в исступлении выкрикнула женщина…

Вальнев пожал плечами…

Мгновенно в руке женщины сверкнула сталь револьвера и грянул выстрел…

Пуля со свистом пролетела над ухом корнета и потянулся синий дымок. Испуганные лошади заржали.

С быстротой молнии сорвался с седла рыжий унтер и поймал руку стрелявшей немки; она же рыдала, бессильно опустившись на колени.

Все это случилось так быстро, что корнет Вальнев не успел испытать страха… он начал волноваться уже после: он знал, как должен был поступить с этой мирной жительницей, поднявшей оружье против неприятеля.

И в нем боролись два чувства: чувство долга и великодушие… Говорило и самолюбие, задетое вздорными словами женщины о сибирских снегах…

И, когда державший немку унтер-офицер заявил, что надо ее «расстрелять, да и только», корнет Вальнев сделал ему жест рукой, как бы приказывая замолчать, и, обратясь к пленнице, произнес по-немецки:

— По законам военного времени ваш поступок дает мне право расстрелять вас без суда и поступить с селом по моему усмотрению… Я выслушал все, что вы мне сказали, и мое самолюбие, как славянина, как русского и как офицера, глубоко оскорблено теми позорными выдумками о нас, которыми, видимо, полно ваше отечество… Я нарушаю закон, и дарю вам жизнь и свободу, не из личного сострадания к вам, покушавшейся на мою жизнь, а только с целью дать вам испытать на себе великодушие той нации, того народа, который вы всегда считали и привыкли считать варварским… Когда кончится война и ваш муж вернется к вам, он расскажет вам, насколько справедливы ваши предположения о Сибири, медведях и пытках, которыми мы подвергаем пленных!

И, приказав изумленным гусарам отпустить женщину, Вальнев повернул коня.

Внешне он был спокоен, но сердце билось радостно и гордо.

Когда, поднявшись во весь рост и выкарабкавшись из окопов, мы двинулись вперед, на опушке деревни не было видно людей за клубами дыма пылавших построек и только вспыхивали желтенькие снопики пламени.

Сперва шли под визжащим градом пуль, отстреливаясь, но потом, когда нервы натянулись до крайности, кто-то где-то крикнул «ура! и вся масса серых, навьюченных и на вид одинаковых людей бросилась, подхватив этот мощный победный клич…

Меня тотчас же обогнали и перегнали солдаты… Я видел только вокруг себя искаженные лица, с раскрытыми ртами, но отдельных голосов различить было невозможно…

Все, и „ура“, и пальба, и гул орудий, слилось в один протяжный, терзающий уставшие уши, вой…

Иногда среди этого концерта слышался одиночный вопль или стон, врывающийся, как диссонанс, но люди стремились вперед и, казалось, не было преграды, которая их бы удержала…