Михаил Журавлев - Одержимые войной. Доля

– Костя, – за профессора ответил Краевский, – я думаю, ты должен знать, Владислав Янович предложил мне…

– Руку и сердце, – съязвил Костя.

– Дурак! – обиделся Краевский. А Беллерман, смеясь, воспользовался паузой и вмешался:

– …форму взаимовыгодного сотрудничества. У меня есть кой-какие материалы из области популярной медицины. Я думаю, это привлечет читателя. На предпоследней страничке можно было бы давать всякие рецепты, травы, и тому подобное. Это нынче в моде.

Краевский обескуражено посмотрел на профессора.

– Угу! Продажа народных травок оптом и в розницу по гарным ценам, – недоверчиво пробасил Костя, а Беллерман, словив взгляд главного редактора, добавил:

– Правда, я не понял, принял ли Анатолий Владимирович моё предложение. Если не принял, то у меня есть и другие идеи.

У Краевского с души отлегло. А Костя вновь забил гвоздик:

– Я тильки оце не розумию, вам, Владислав Янович, дуже хочется зробить нам що-нибудь гарне чи шо? Це як наче за дивчиной ухаживаете.

– Вам это, похоже, не нравится, Константин?

– А я и не дивчина, щоб мени нравилось чи не нравилось. Просто вам-то з нас який прок?

– Меня всегда умиляло, почему в нашем русском обществе таких ошеломляющих успехов добиваются малороссы, – поигрывая бликами на стёклах очков в никелированной оправе, протянул профессор. Костю аж передёрнуло:

– Шило, побач, як наш профессор з русской фамилией Беллерман хохлов прыжучив. Вы, Владислав Янович, чоловик солидный и уважаемый. В своём деле, гадаю, ведущий специалист. Но це не значить, що в филологии и истории тоже. Швыдкие суждения ума не кажут.

– Ну что ж, извините, если я задел ваше национальное самолюбие. Я думаю, мне лучше пойти. Ещё раз вас всех поздравляю. А вы, Анатолий Владимирович, подумайте, подумайте хорошенько над моим предложением. Всего доброго.

Кийко хотел было бросить вдогонку: «А дзуськи «задели!», да махнул рукой. А когда тот скрылся из виду, Краевский спросил великана:

– Какого лешего ты взъелся на него?

– Та щоб очи мои его не видели! – сплюнул Костя, – Дуже жидов не люблю.

– Тоже мне, западенец незалежный! Нашёл жида!

– Самого, что ни на есть, распорхатого, – заключил Кийко и провёл в воздухе рукой, словно шашкой рубанул. На самом деле, нынче Беллерман задел болезненную с недавних времён для хохла тему. После Беловежской трагедии, когда три плутоватых брата-славянина – Ельцин, Шушкевич и Кравчук втайне от мира и своих народов сговорились о расторжении Союзного договора, то есть об уничтожении СССР, украинцы, живущие в России, белорусы, живущие на Украине, враз стали для многих чужаками. Прожив среди русских полжизни, при том, что вовсе не приспосабливался быть, как все, и даже не пытался говорить чисто по-русски, Кийко прежде не ощущал ущербности своего существования здесь, а не в родной Могилёвщине. Ему и в голову не приходило искать встреч с земляками лишь на том основании, что они земляки, а тем более, активно пытаться наладить контакт с землячеством. Если случайно где и встречались земляки, они приветливо здоровались друг с другом, но, перекинувшись парой слов, обычно спокойно расставались. Не было потребности устанавливать дополнительные, а потому искусственные, связи. Теперь всё иначе. Явная глупость такого положения вещей, при котором действительность заставляла человека задумываться о своих национальных корнях там, где не было и не могло быть никаких противоречий с народом, в среде которого живёшь, задевала Костю всё больнее и больнее. Он впервые задумался о том, что, пожалуй, стоит выбрать, научиться ли говорить по-русски или перебираться на историческую родину. Ближайший отпуск он уже решил провести у своей тётки, чтобы собственными глазами посмотреть, сможет ли он вписаться в украинскую жизнь. А ведь не был там больше десяти лет, писал редко, в ответ получая в каждом письме замечания, что по-украински пишет с ошибками. И тут и там выходило – недоделок! Реплика Беллермана, пришедшаяся по больному месту, вывела Кийко из равновесия настолько, что он позволил себе обозвать профессора жидом, вкладывая в это слово не столько определение национальности, сколько уничижительный смысл, какого, на самом деле, вполне литературное слово не имеет.

– Ладно, – перевёл тему Краевский, – кроме борьбы с семитами и антисемитами в нашей редакции есть множество тем, которые надо разрабатывать. Первый номер у нас свёрстан, но мы должны мыслить на три номера вперёд. Ты согласен со мной?

– Ну, и?

– Я тебе не конь, – миролюбиво заметил Краевский и продолжил:

– Хоть редколлегия собирается у нас по понедельникам, нужно внеочерёдно собраться сегодня.

– А смысл?

Краевский не успел ответить, поскольку к собеседникам подошел председатель НДПР Локтев и громко поприветствовал:

– Здорово, господа! Ну что, уделали мы ихний интернационал?

– Привет, Дима, – протянул лопатообразную ладонь Кийко и переспросил:

– А про який такий интернационал ты кажешь? У нас, колы так рассуждать, свий интернационал буде: я хохол, вин москаль, у тебе басурман полно, а наш профессор жидком ходит, як твий Глизер.

Дмитрий Павлович хохотнул и, резко прервав смешок, заметил:

– Беллермана не трожь. Иной жидок пары хохлов стоит. А под интернационалом я имею в виду большевистских недобитков.

– Эк заговорил! – воскликнул Краевский, – а сам-то давно ли красную книжицу на сердце держал?

– То была другая эпоха, – сурово заметил Локтев и пояснил:

– После путча, отречения Горбачёва, разоблачения того, что натворили большевики, полагаю, не может быть иллюзий. Или есть мнения?

Главный редактор промолчал, поджав губы. Ему было противно задумываться на эту тему. Он так и не решил окончательно, каких же политических ориентиров придерживается сам. Склоняясь к понравившейся ему линии, объявленной Ельциным, «всякая правда вне политики», он видел себя в журналистике искателем этой самой правды, только и всего. Локтев время от времени напоминал своему ставленнику, что возглавляемый тем печатный орган не просто рупор абстрактной правды, а, прежде всего, партийный орган. Краевский искренне не понимал, что такое партийный орган, кроме того, что газета должна освещать внутрипартийную жизнь и рекламировать партийных лидеров. Дима отвечал в том духе, что не всю правду следует выносить на газетные полосы, всегда согласовывать любой материал с представителями ЦК. Краевский соглашался, но внутренней ясности не было. Он вступил в партию Локтева без нажима, хотя и не вполне понимал её перспектив. Но по привычке доверять авторитетам, не перечил. Накануне назначения Краевского на должность главного редактора будущей газеты Саид Баширов заметил Дмитрию Павловичу, что, судя по всему, в этом кресле Толян не задержится. Локтев не ответил. Какие он имел виды на будущее главного редактора, газеты и партии?.. За время создания и «раскрутки» партии из Локтева сложился типичный авторитарный руководитель, создающий видимость демократии, а на деле артистично повелевающий очарованными им людьми. Что-что, а очаровывать научился – и мужчин, и женщин. В этом ему незаметно помогал Беллерман, попутно создавая в ближайшем окружении лидера одну за другой послушных марионеток с «откорректированной личностью». Краевский, как бы ни сомневался в НДПР, в методах решения тех или иных задач, в идеологических установках Локтева и его команды, все же был послушен его воле, зачастую в ущерб своей. И сейчас мимический жест главного редактора, вроде бы не согласного с установками партийного вождя, ровным счётом ничего не означал. Отразилась тень того Краевского, каким он был до клиники. Локтев не отреагировал: