Александр Письменный - Фарт

— Что я такого сказал? — возразил Сорочкин и покраснел. — Уж и пошутить нельзя.

— Есть вещи, над которыми порядочные люди не шутят, — сказал Авдюхов спокойно.

Вараксин подтолкнул локтем Сорочкина.

— А он ершистый, будто молодой, — сказал он с деланным одобрением. — Колюч парень, ой колюч! Интересно, какой вы были раньше, в молодости? Небось и близко не подходи, а, Николай Степанович? Укушу, съем, а? Характерец, наверное, был невыносимый.

Он потешался над Авдюховым, зная, как трудно досталось тому спокойствие, подбадривая Сорочкина на новые словесные подвиги.

— Да, уж характерец был, наверное, не приведи бог! — все еще хорохорясь и стараясь показать, что его не смутила реакция окружающих, подхватил Сорочкин. — Ну, сознайтесь, Николай Степанович, ведь правда?

На Сорочкина Авдюхов не обратил внимания. Он сказал Вараксину:

— Есть на свете субъекты, недоверчиво относящиеся к действительности, склонные к подозрениям. Они считают, что и в социализм люди идут только по принуждению, насильно. Скорее всего, такие типы судят по себе. Они не верят в добрые чувства и во всем видят одно дурное. Таким кажется: уж вот они-то — труженики, страдальцы, а все остальные — так себе, вольные стрелки. Но это же неправда! — повысил голос Авдюхов. — Неправда это! Никто из нас, уважаемый Сергей Порфирьевич, не думает, что мы здесь, на станции, живем будто в монастыре, как вы изволили выразиться. А если у кого-нибудь и были в жизни беды, у меня, например, так и я не отсиживаться сюда приехал, а работать, работать!..

Женщины притихли за большим столом. Меликидзе и Пучков оторвались от шахмат. Сорочкин нахмурился, по лицу его поползли красные пятна, — в сущности, он не хотел обижать Авдюхова. Татьяна Андреевна отложила книгу и подошла к карточному столу.

— Ну, будет, будет, — сказала она.

А Вараксин и бровью не повел. Удалось ли ему создать вокруг себя ореол романтичности, непонятости, ореол героя-отшельника, стоящего перед лицом космоса, — неизвестно, но непроницаемости картежника — этого он достиг. Складывая карты и пощелкивая ими, он сказал Авдюхову спокойно и надменно:

— А вы, батенька, не горячитесь. Все человеки, все прыгаем.

— Перестаньте, товарищи! Мы же не симпозиум проводим на морально-этические темы! — страдальческим голосом произнес Гвоздырьков.

Вараксин откликнулся почти добродушно:

— А чего он так волнуется? Дело житейское: рыба любит, где глубоко, наш брат волосатик, где музыка играет. Уехал в отпуск и вернулся через десять дней. Что толковать — хороший показатель, — сердито закончил он.

— Показатель чего? Вернулся, ну и что? — спросил Авдюхов.

— А то, что поскорей к себе в берлогу. Не будем отпираться.

Авдюхов усмехнулся, посмотрел в дородное, насупившееся сейчас лицо Вараксина и сказал:

— Потому что не меньше Геннадия Семеновича имею право любить нашу станцию.

— Ну перестаньте, товарищи! К чему эти споры?! — повторил страдальчески Гвоздырьков.

— А к тому, что специально заводятся разговоры, чтобы напомнить мне о прошлом. Откуда только берется такая бессмысленная жестокость? Откуда и для чего?

— Ну что вы, Николай Степанович! — воскликнул тогда Вараксин с деланным огорчением: на лице его сияла умиротворенная улыбка, точно он испытал великое наслаждение.

Сорочкин, понявший, что разговор принял чересчур острый характер, примолк. Стараясь как-то разрядить обстановку, Пучков провозгласил с дурным пафосом:

— Люди, люди! Сколько в них трагического и смешного!

На этот раз его замечание не развеселило Меликидзе. Он с досадой взглянул на товарища и сказал сердито:

— Ты-то чего смеешься? Ничего смешного. Твой ход. Делай!

Неприязнь к Вараксину складывалась у Авдюхова исподволь, скапливалась по мелочам, от встречи к встрече, от случая к случаю. И дело было, само собой разумеется, не столько в коренном различии характеров, сколько в разных взглядах на жизнь, в разной манере жить. И может быть, между ними и ссоры бы не произошло, если бы разница во взглядах на окружающий мир не встала однажды перед Авдюховым с резкой и оскорбительной отчетливостью.

У Валентины Денисовны Гвоздырьковой был сын от первого брака, служивший для нее источником постоянных волнений. Он жил в Москве, в квартире родителей первого мужа, и рос дерзким, непослушным, драчливым мальчиком. Двойки сопровождали продвижение Володи по головокружительной тропе знаний, как стража, конвоирующая осужденного на эшафот. Но ежегодно происходило чудо: перед самыми экзаменами мальчик непостижимым образом подтягивался, выправлялся и, на удивление всем, переходил в следующий класс чуть ли не лучше первых учеников.

А когда остались позади беспокойные школьные годы, наступила пора новых родительских испытаний. Мальчик решил стать актером, и никакие силы не могли его в этом поколебать. В школьном драмкружке он с успехом сыграл Несчастливцева и раз и навсегда уверовал в свое сценическое призвание.

Сколько сил потратила почтеннейшая Валентина Денисовна, чтобы удержать сына от опрометчивого шага! Все актеры — пропащие люди, считала она с простодушной убежденностью профана. И вдруг такой ужас: единственный сын среди этой армии неустроенных, несчастных людей! Она забывала, что Володя «дерзкий и непослушный». Теперь она помнила лишь о том, что он «такой чуткий, такой отзывчивый!..».

Она вспоминала, как возникло когда-то в ее жизни маленькое беспомощное существо, какое место заняло оно в ее сознании. Оно стало в ее жизни самым главным. Оно росло, болело, училось. Когда они жили вместе, к нему приходили товарищи, и с ними считались так же, как с теми, кто приходил по делам к самому Гвоздырькову, хотя он был не отцом, а отчимом. И оно в конце концов заполнило все, потому что добряк Петр Петрович полюбил Володю, как родного сына.

Прошли годы, и существо стало взрослым, самостоятельным. Оно даже женилось. У него была теперь своя, не совсем понятная жизнь. И вот осталась пустота… Для того ли она носила сына под сердцем, кормила грудью, не спала ночами, страдала за каждый его шаг, за каждый синяк, за каждую плохую отметку!..

— Актеры, писатели, художники!.. Это не профессия для порядочного человека. Они пьянствуют, бездельничают, проводят бессонные ночи. Это богема, все знают! — говорила Гвоздырькова с завидной уверенностью.

— Ах, Валюша, оставь ты эту философию, — уговаривал ее Петр Петрович.

Но Валентина Денисовна твердо держалась своего мнения. «Только через мой труп», — раздражаясь, заявляла она в ответ на его уговоры.

И Петр Петрович умолкал.

Валентина Денисовна бомбардировала Володю письмами, заклинала, грозила, умоляла. Он отвечал редко — на пятое, на седьмое ее письмо, писал коротко, неласково и не желал ничего слушать: он должен быть актером!