Александр Письменный - Фарт

Войдя в комнату, он приветственно поднял руку и сказал:

— Привет новому отшельнику!

Несколько смутившись, Муравьев заправил рубашку в брюки и подумал, что не ошибся: этот человек, как он и предполагал, прочит его в собутыльники.

— Добро пожаловать, гой еси! — в тон Подпалову ответил Муравьев.

— Устраиваетесь понемножку? Ну и отлично! — сказал Подпалов, хотя Муравьев не устраивался, а переодевался. Покряхтывая, Иннокентий Филиппович уселся на стул. — Я работал в Юзовке с неким инженером Муравьевым, с доменщиком. Это не родственник ваш?

— Муравьевых много на свете. Был, например, Муравьев-Вешатель, но был и Муравьев-Апостол. — Эту фразу Муравьев любил говорить при знакомстве. — Доменщиков в нашей семье не было.

— А позвольте спросить, — прищурив глаз, произнес Подпалов, — какой из названных Муравьевых ваш родственник — вешатель или апостол?

Муравьев улыбнулся:

— Ни тот, ни другой. Я — человек пролетарского происхождения. Мой родитель работал токарем у Бромлея.

— Ах, так! — сказал Подпалов. — Тогда, рабочий класс, необходимо выпить.

Он вытащил из кармана бутылку водки и, встряхивая ее, добавил:

— Роскошь, «Лориган-Коти», наилучший прохладительный напиток в жаркую погоду! S’il vous plaît!

Еще при встрече у директора Муравьев заметил привычку Подпалова щеголять французскими выражениями. Но даже это не могло его поколебать.

— Нет, водку я не пью, — сказал он.

— С ума сошли! — Подпалов с искренним изумлением посмотрел на Муравьева. — Вино раскупорено, значит, его надо пить. Тем более — еще у Рабле оракул Божественной Бутылки всем советовал: «Тринк».

— Нет, водку я не пью. Это, конечно, парадоксально, но как раз водку-то я и не пью, — сказал Муравьев.

Опечаленный Иннокентий Филиппович налил из графина в один стакан воды, в другой налил водки и не спеша принялся следовать совету оракула Божественной Бутылки. Вскоре Подпалов до некоторой степени утешился, а главное, выяснив, что Муравьев недавно пережил семейную драму, нашел общую тему для разговора.

Дело заключалось в том, что Иннокентий Филиппович работал в Косьве уже четвертый год, но считал себя москвичом, человеком в Косьве временным. Его жена, Зинаида Сергеевна, все время оставалась в Москве — сторожить квартиру.

На два дома жить было и тяжко и дорого. Зинаида Сергеевна к тому же нигде не работала и очень скучала в Москве. Она хотела переехать к мужу, так было бы гораздо удобней и для него, но Иннокентий Филиппович и слышать не хотел о ее переезде. Он дорожил московской квартирой, на броню понадеяться не решался и предпочитал под предлогом служебных командировок частенько наезжать в Москву, хотя в его возрасте ездить было нелегко.

— Я не враг тихой, захолустной жизни, — говорил он Муравьеву. — Наоборот. Воздух здесь чисто абхазской консистенции, — живи себе, пожалуйста, хоть все сто двадцать лет. Но мне надо знать, что у меня имеется небольшое трехкомнатное убежище в Москве и что я в любую минуту, как только почувствую пресыщение, смогу убраться восвояси. В конце концов до ста двадцати лет я жить не собираюсь. Ma foi, мне это кажется даже несколько обременительным.

Как бы там ни было, но на почве раздельной жизни с женой также назревала неурядица в семье Подпаловых. Иннокентий Филиппович обстоятельно и с удовольствием посвятил в нее Муравьева, как человека, искушенного в этих делах, и время прошло незаметно.

После этого вечера Подпалов стал заходить к Муравьеву. То он звал его играть в преферанс к начальнику производственно-планового отдела Климцову, с которым дружил, вероятно, по принципу несхожести характеров, то Подпалов заходил выпить водки в присутствии Муравьева и разрядить свою непреодолимую потребность в разговоре. В такие вечера они разговаривали на самые разнообразные темы. Говорили о собаках, знатоками которых были и Подпалов и Муравьев, о Москве, — для всех плавающих и путешествующих москвичей эта тема одна из самых трогательных и приятных; говорили о литературе, и, конечно, как ни странно, эти скучающие по Москве люди особенно много говорили о заводе, словно белого дня для этого им не хватало. Не говорили они только о женщинах.

Заведя речь о заводе, Иннокентий Филиппович неизменно углублялся в его историю. Он оправдывал это тем, что Косьвинский завод — завод диаграмматический, от Екатерины до наших дней, или, как он еще выражался, завод, наглядно иллюстрирующий прогресс металлургического производства. «Все здесь овеяно преданиями старины глубокой, и забывать об этом не годится», — говорил он.

Муравьев не интересовался историей, но в первый же день он заметил странную особенность: какую бы тему ни затронуть с косьвинскими старожилами — безразлично, с молодыми или старыми, — они обязательно свернут разговор к городским преданиям и легендам. И главный инженер, и сталевары, и Соколовский, и даже секретарь райкома, с которым Муравьев познакомился однажды на совещании, рассказывали ему о том, как возникли здесь, среди дремучих лесов, железоделательные заводы.

В лесах, окружающих город, часто попадались большие пространства, сплошь испещренные рытвинами и воронками. Возле дома приезжих тоже было такое место. Сперва Муравьев думал, что эти воронки остались после корчевания пней, но потом ему объяснили, что это следы заваленных «дудок», из которых в прежние времена добывали руду. Руда здесь была бедная, тридцатипроцентная; теперь ее исчерпали совсем. Копали руду крестьяне, стоя в «дудках» по колено в воде, и свозили к домнам по копейке за пуд. Никто из них не разбогател на этом деле, но на этой руде возник завод, а с ним и город около ста семидесяти лет тому назад.

Муравьеву рассказывали о том, какого качества чугун выпускали здешние заводы. Это был чугун гибкий и упругий, как сталь. Чугунное кольцо пяти вершков диаметром с несходящимися концами можно было сжимать, как пружину, до трех вершков, расширять до шести, и кольцо возвращалось к прежнему размеру. Из косьвинской стали делали косы и лопаты, которые расходились по всей стране и попадали даже в Европу.

А рассказав об этом, собеседники переходили к преданиям о страшных основателях завода и города, превративших весь округ в собственную вотчину, о тульских заводчиках Баклановых. Это были рассказы о подземельях с тяжелыми чугунными дверями, где Баклановы чеканили фальшивую монету, о мастеровых, работавших по шестнадцати часов в сутки, о забавах хозяев и их приближенных. Одна из этих забав заключалась в следующем: на площадку выпускали огромного, свирепого борова, которого предварительно брили и намыливали, и смельчаки должны были его поймать. Рассказывали Муравьеву и о разбойничьих отрядах Бакланова, грабивших проходящие вблизи Косьвы обозы, и о любовнице Бакланова, утопившейся в пруду — на том месте, которое и теперь называется Варькина заводь. Слыхал он и легенду о кургане, который находился вблизи стадиона. Самого кургана Муравьев, правда, не видел, так как на стадионе не был, но и эту историю ему успели рассказать. Один из рабочих фальшивомонетного двора, существование которого держалось в строжайшей тайне, проговорился однажды своей возлюбленной. Бакланов узнал об этом и приказал заковать рабочего вместе с подругой и бросить в подземелье. Люк из подземелья выходил в парк, и прохожие, слыша стоны, начали разносить по городу слухи о новом преступлении хозяина. Тогда Бакланов велел каждому горожанину принести и бросить на крышку люка горсть земли.