Александр Письменный - Фарт

— Хочешь есть? — спросил ее Соколовский. — Я купил сыра.

— Нет, — ответила Вера Михайловна.

— Веруся, ты на меня сердишься? Честное слово, я не мог раньше прийти.

— Мне совершенно безразлично, когда вы приходите. Вы можете совсем не приходить.

Соколовский вздохнул, сел за стол и сказал тихо:

— Ты сегодня зла.

— Да, я зла! — закричала Вера Михайловна. — Как я могу не быть злой от такой жизни? Вы когда-нибудь думали о том, как я живу?

Она уткнулась в подушку и заплакала. Соколовский подбежал к ней, обнял ее.

— Веруся, я понимаю, я все понимаю! — заговорил он. — Тебе скучно, это понятно, в этом все дело. Нужно что-нибудь придумать. Хочешь, попробуй снова работать. Найдем интересное дело.

— Оставь, интересного дела здесь не найти.

— Пойдем к Турнаевым, поговорим и найдем какое-нибудь занятие. Почему ты не хочешь с ними встречаться? Ну, были у вас нелады с Марьей Давыдовной. Обычные женские препирательства, ссоры. Работе мешать это не должно. Попробуй еще раз. Ведь посмотри, даже ихняя Катенька какие дела творит. Сколько было уже говорено на эту тему.

Вера Михайловна приподнялась на локте и, с ненавистью глядя на мужа, сказала раздельно и зло:

— Я не хочу об этом слышать! Понимаете вы или нет?

Соколовский отошел к столу и принялся ужинать. Некоторое время они молчали. Потом, кончив есть, он встал из-за стола и сказал:

— Веруся, так продолжаться не может. Ты должна найти себе какую-нибудь работу. Нельзя так жить, как ты.

— Хорошо. Это мне все известно, — холодно сказала Вера Михайловна, — ложитесь лучше спать.

Вздыхая и поглядывая на жену, Соколовский начал послушно раздеваться. Вера Михайловна не смотрела на него, но выражение ее лица было такое, точно она смотрит на него и его толстые розовые ноги в измятых трусиках, розовая жирная его грудь — тело младенца и обжоры — вызывают у нее отвращение.

Он разделся и погасил на туалетном столике лампу.

— Веруся, не сердись на меня, — сказал он, обнимая жену, — ты зря на меня сердишься. Мы могли бы хорошо жить, но ты сама портишь нашу жизнь. Я тебя страшно люблю, а ведь это самое главное.

Вера Михайловна не отвечала, но и не отталкивала его, покорно принимая ласки. Он прижал ее к себе, шептал на ухо, целовал, вымаливая у нее ответ.

В кабинете зазвонил телефон. Соколовский выругался и, наталкиваясь впотьмах на стулья, пошел к аппарату.

— Да, я слушаю, — сказал он. — Что? Да не может быть! Ах ты черт возьми! Сейчас приду, сию минуту.

Он бросил трубку и зажег свет, чертыхаясь.

— Что случилось? — спросила Вера Михайловна.

— В прокатке рабочего обварило, — сказал Соколовский. — Очевидно, в изложницу кто-то уронил крышку и болванку прорвало при обжиме.

Он быстро одевался, а Вера Михайловна укоряюще глядела на него…

Катастрофа случилась в прокатке, но виноват в ней был мартеновский цех.

После выпуска стали изложницы закрывали чугунными крышками, так как металл рос и выливался в канаву. Были и раньше случаи, когда по неосторожности кто-нибудь сваливал крышку в изложницу. В таком случае на изложнице делали отметку и болванку отправляли в брак. Но молодые рабочие иногда скрывали свою оплошность. Температура плавления чугуна — ниже температуры плавления стали; нагретая для прокатки болванка с сердцевиной из расплавленного чугуна лопалась во время обжима на вальцах, и чугун брызгал из нее, как сок из раздавленного помидора.

Когда Соколовский вбежал в прокатку, раненого рабочего уже увели в медпункт, у прокатного стана толпились люди, и среди них он увидел Муравьева.

— Кого ранило? — закричал Соколовский.

— Голову с вас мало снять. Под суд идут за такое дело! — говорил начальник прокатки Муравьеву, а увидев Соколовского, повернулся к нему с таким видом, точно готовился надрать уши. — А-а, пожалуйте-ка сюда! — сказал он. — Что это такое, я вас спрашиваю? Зорину все плечо сожгло.

Не зная, что ответить, Соколовский покачал головой. На него кричали, теребили за пиджак, грозили, что завтра у директора устроят бенефис, какого он в жизни еще не видывал. Соколовский посмотрел на Муравьева и поразился, как бледно и расстроенно его лицо. У Муравьева дрожало веко, кривился рот. Черные провалы морщин резко выделялись на его побелевшем лбу.

— Что с вами? — спросил Соколовский.

Муравьев, не отвечая, повернулся и пошел к выходу из цеха. Соколовский подписал акт, составленный прокатчиками, и, отругиваясь, побежал за Муравьевым.

— Бывает, Константин Дмитриевич. Чего вы так расстраиваетесь? Зорин жив, через неделю станет на работу.

Муравьев обернулся и сказал:

— Это я свалил крышку в изложницу.

— Не может быть?!

Муравьев с досадой повернулся и пошел вперед.

— Почему же вы не приказали выкинуть болванку? — спросил Соколовский, догоняя его.

— Забыл. Понимаете, забыл. Меня кто-то отозвал в эту минуту, и проклятая болванка вылетела из головы!

Соколовский похлопал его по плечу и взял под руку.

— Не отчаивайтесь, Константин Дмитриевич. Пойдите завтра к Зорину в больницу, он хороший парень. Расскажите ему, как это произошло, на душе полегчает.

Он довел Муравьева до конца улицы, откуда за деревьями были уже видны освещенные окна дома приезжих, и спросил:

— В шахматы вы играете?

— Играю, но здесь у меня доски нет.

— Ничего, — сказал Соколовский. — Птичьего молока достать трудно, а шахматы мы достанем.

Он огляделся, перешел улицу и постучал в чье-то светящееся окно.

Через минуту он вернулся с шахматами. Они зашли к Муравьеву и сели играть.

А Вера Михайловна в это время лежала одна в темной комнате и плакала. Плакала она сразу и от скуки, и от злости на мужа, на Муравьева, на себя.

Дня два Муравьев был мрачен. Тайком, чтобы не узнали на заводе, он навещал Зорина в больнице и развлекал его разговорами о всякой всячине. Ожог оказался несерьезным. Левое плечо и рука Зорина были забинтованы, но он ходил и даже играл на гитаре, и они с Муравьевым потихоньку ели за дровяным сараем пирожные, которые приносил Муравьев.

Потом Зорин выписался из больницы и, хотя работать еще не мог, приходил смотреть, как работают товарищи. Второй стан прокатал шестьдесят одну тонну, и это событие волновало всех прокатчиков.

У Муравьева было много работы. В город или в парк выбирался он очень редко; Веру Михайловну не видел со дня приезда, но зайти повидать ее не приходило ему в голову.

За это время он сработался и сдружился с Соколовским. Ничего жалкого или неприятного не было в нем, и первоначальная неприязнь исчезла очень скоро. Соколовский был веселый, неунывающий человек, со смешными страстями, — например, к футболу или к тушению пожаров. В работе он был нетерпелив и жаден до нее, и эту-то главную черту его характера Муравьев и определил сначала как суетливость.