Александр Письменный - Фарт

Татьяна Андреевна сделала вид, что уходит. Но она не ушла. Как только Бетарова и Савельева начали спускать к реке, она вернулась к опоре.

Освещенные светом автомобильных фар, снятых с машины, Бетаров и Савельев шагнули к краю пропасти и исчезли в ее темноте. Рабочие у лебедок медленно отпускали трос. Оттуда, где стояли лебедки, нельзя было разглядеть, как спускаются Бетаров и его товарищи. Тогда Татьяна Андреевна пробралась на выступ скалы, где были установлены дополнительные прожекторы, и увидела их. Отталкиваясь ногами от скользких, обледенелых камней, по-альпинистски спускались все ниже эти два человека, а внизу, далеко внизу, поблескивала в свете звезд река.

Время тянулось медленно. Раскачиваясь, поминутно соскальзывая и теряя под ногами точку опоры, спускались мастера канатной дороги на дно ущелья.

Когда они достали конец оборванного каната и прикрепили его к тонким лебедочным тросам, начало уже светать. В серых сумерках наступающего утра приступили к подъему тяжелого каната. Все шло нормально.

Татьяна Андреевна очень продрогла, но не уходила. Уже совсем рассвело, когда со станции пришли Гвоздырьков и Авдюхов и чуть ли не насильно увели ее домой.

Не успела Татьяна Андреевна раздеться, как к ней наверх поднялась Валентина Денисовна.

— Татьяна Андреевна, голубушка, что с вами? — заглядывая ей в глаза, обеспокоенно спросила Гвоздырькова.

Татьяна Андреевна не ответила. Она стояла посреди комнаты, опустив руки, и слезы катились у нее из глаз.

— Ну, Танечка, милая, что случилось? — снова спросила Гвоздырькова. — Вы его любите?

— Да, — пролепетала Татьяна Андреевна и заплакала навзрыд.

Вот так все и определилось.

После бессонной ночи Татьяна Андреевна проспала все утро и проснулась в середине дня. Склон горы, на который выходило ее окно, был сплошь засыпан свежим снегом. Небо, очистившееся от туч, сверкало в высоте по-зимнему, точно бескрайний холодный лист нержавеющей стали. Снег ли был тому причиной или этот холодный стальной блеск неба, но в ущелье заметно посветлело. А когда Татьяна Андреевна вышла из комнаты и пошла к лестнице, чтобы спуститься вниз, она увидела в окно в конце коридора, что между опорами снова натянут второй ведущий канат. Людей нигде не было.

Она спустилась вниз, и как раз в эту минуту в прихожую ввалились рабочие канатной дороги. Впереди шел Бетаров, перемазанный в глине, солидоле, ржавчине, с усталым лицом и потускневшими, но все же горячими, живыми глазами — до конца его, видно, и усталость не брала.

— Кончен бал, тушите свечи! — сказал он возбужденно и подошел к Татьяне Андреевне. — Вытащили, Татьяна Андреевна. Он лежал, не хотел, змей души моей, а мы за тридцать часов все обстряпали без потерь и происшествий. И не в полсотни человек задувал оркестр, а всего-навсего одна дюжина! Опять шпилька под ребро Вараксину.

Лицо у него было усталое и глаза потускнели, но, как всегда, он форсил, создавал вокруг себя какую-то приятную суматоху, веселое бурление.

Татьяна Андреевна смотрела на него, и все внутри у нее ликовало. Она потянулась к грязной руке Нестора, чтобы почувствовать его теплоту, сама себе удивляясь, и смеясь, и горя от радости и ожидания.

— Я грязный, как сто тысяч разбойников, — сказал Бетаров своим обычным уверенным голосом и, вскинув глаза на Татьяну Андреевну, точно споткнулся. Может быть, только сейчас он как следует понял, что случилось, что означает ее двукратный приход к месту аварийных работ, ее волнение, ее радость. — Сейчас позвоним в рудоуправление — и айда домой отсыпаться, — закончил он бойко.

Но и теперь он смотрел на Татьяну Андреевну смиренно и просительно, совсем не так, как обычно, как всегда.

«А я?» — хотелось спросить Татьяне Андреевне, но она ничего не спросила.

И вот уже снова плывут и плывут беззвучно над глухим ущельем вагонетки с цинковой рудой, и тени их шастают по двору станции. И ничто, казалось бы, не изменилось вокруг — по-прежнему шумит и бьется о береговые скалы бешеная река; как вчера, как неделю, как месяц назад, прыгает над водой маленькая оляпка, та ли, другая ли — не все ли равно? Жизнь идет своим чередом, свершает солнце свой неизменный круговорот; как прежде, так и теперь ведут ежесуточные наблюдения гидрометеорологи, на водомерный мостик выходит Татьяна Андреевна со своими наблюдателями; следят за изменениями в атмосфере Авдюхов и Грушецкая; Сорочкин и Валентина Денисовна, когда приходит время, запускают шар-пилот.

И что-то вместе с тем переменилось в душевном мире людей на станции. И случилось это не потому, что осень здесь, в горах, сменилась зимой и снег покрыл без остатка все ущелье.

Во всяком случае, Татьяне Андреевне казалось, что вдруг произошли великие изменения.

Бетаров приехал на станцию на другой день. Он был в чистой, может быть новой, черной стеганке, но все же в стеганке, свежевыбритый, пахнущий одеколоном и в неизменных резиновых сапогах с отвернутым краем голенищ.

И, видимо, ощущение не обмануло Татьяну Андреевну — мир вокруг нее действительно изменился: дед Токмаков не встретил Бетарова своим обычным приветствием. Нет, он сказал ему с мягкой укоризной:

— Ах ты, черт ласковый!.. Да, значит, такая у тебя, это самое, судьба жизни.

Покачивая тяжелой головой, дед Токмаков поднялся за ним в дом, как поднимался прежде только за Вараксиным.

— Татьяна Андреевна, приехал за вами! — на весь дом еще из прихожей загремел Нестор Бетаров.

Она не заставила себя ждать. Она вышла из рабочего кабинета; появились в коридоре Валентина Денисовна, Марья, потом Гвоздырьков; потом из аппаратной показался Авдюхов и сгорающая от любопытства Грушецкая. Один Сорочкин не подавал признаков жизни.

— Здравствуйте, — сказала Татьяна Андреевна.

Нестор подошел к ней и взял ее за руки. Он и внимания не обращал на окружающих.

— Я человек темный, — неожиданно и без всякой аффектации сказал он. — Что говорить, дикарь. — И он завопил так неожиданно, что Татьяна Андреевна отпрянула: — Га-а-а! Вот так. И мало что знаю. Правда, то, что читал, запомнил твердо. У меня блистательная память первобытного человека. Конечно, знаю кое-что по специальности. Имею опыт. Хорошо знаком с мотоциклом. Знаю, где водятся белые куропатки и что нормальная температура тела у них — сорок три градуса, и больше, кажется, ничего не знаю. Но силы во мне множество! Жизнь люблю зверски! А самое главное — люблю вас. Вот, перед людьми. А это свято, клянусь белой черкеской, которой у меня нет! Я тут не раз плел шуры-муры, воркование дикого гуся. Что же, вот вам еще одно объяснение в любви. Очередное и окончательное. И теперь у вас нет выхода. Я вас покорил, это всем видно. — И он закончил так же неожиданно, как начал: — У меня все.