Геннадий Гончаренко - Годы испытаний. Книга 3. Разгром

Решение, что же делать дальше, пришло мгновенно: «Рвать, рвать оборону врага, не теряя ни минуты, в центре одним единым и мощным ударом стрелковых дивизий и танковых корпусов». Он подозвал к себе генерала Геворкяна:

— Передать мой приказ командирам танковых корпусов. Ввести в бой танковые части в центре, между реками Цуцкан и Царица, обходя опорные пункты, и совместно со стрелковыми дивизиями завершить прорыв.

— Без помощи танкистов пехота слаба тут, — вставил реплику Геворкян.

— Она не так-то и слаба, Михаил Андреевич, да время не ждет. Располагай мы большим временем, и пехота одолела бы эту оборону. Но сроки операции у нас жесткие. Ничего. Так будет надежнее.

Подбежал офицер связи.

— Товарищ командующий! Только что звонили из штаба фронта. К нам едет генерал армии Жуков.

— Жуков? — удивился Геворкян. — Какой великой чести удостоились! Представитель Ставки. Высокий гость.

— Подожди, подожди радоваться, Михаил Андреевич! Знаю Жукова давненько. Волевой он военачальник, умный, да порой бывает слишком крутой.

Геворкян беспокойно забегал глазами.

— А у нас что, Иван Кузьмич, у нас все как по нотам! Операция по строгому графику.

— График, конечно, — дело хорошее. Главное — надо присмотреться, какие коррективы вносит в него противник. Он-то нам может подсунуть такое, что график ни к чему. А нам приказом фронта и Ставки на всю операцию трое суток отпущено. Тут всем надо держать ухо востро.

К ним подошел член военного совета Поморцев. Приложил ладонь к уху, поворачивая голову на север.

— Слышите богатырскую поступь наших стальных коней?

Все умолкли, прислушались. С севера доносился громыхающий гул танковых колонн. Отпустил бы ты меня, Иван Кузьмич, с ними!

— Ты, как конь боевой, заслышав сигнал тревоги, навостряешь уши и готов ринуться в атаку. Если надумал, поезжай. Куда собрался, в какой корпус?

— Навещу Канашова. Погляжу, как он на новой должности командует.

— Давай, давай поезжай! Привет ему от меня и скажи, спуску ему не дам, коли что не так. Признаться, тревожно мне за него. Не оправдала себя его надежда и любовь. Сможет ли он все это перенести? Пересилит ли себя?

Поморцев раньше командующего узнал о тяжелом ударе, свалившемся на Канашова. И по долгу старшего товарища, и по долгу службы он не мог смотреть на разрыв Аленцовой с Канашовым как на обычный случай, который мог произойти с каждым человеком. Зная довольно хорошо Канашова как человека и командира, он все же не делал поспешных выводов, прав он или нет. И, почти не зная Аленцову, не пытался строить догадок, правильно поступила она или нет. Чтобы убедиться во всем этом и, главное, помочь им обоим в этом сложном деле, Поморцев решил поближе присмотреться к ним. С Аленцовой у него произошла недавно встреча, но не по вызову для беседы по ее семейным делам, а случайно. Ее назначали на должность. Начальник дал ей рекомендацию в партию. Вот тогда и произошел между ними непринужденный разговор, из которого для него кое-что прояснилось. Она была комсомолкой, когда училась в медицинском институте, и даже членом бюро комсомола. По семейным обстоятельствам выбыла из комсомола. Что же это за семейные обстоятельства? Что случилось такое в ее жизни, что она отошла от комсомола? Чем больше он слушал ее, тем заметнее ощущалась у него искренняя человеческая жалость к этой молодой, красивой женщине, которой много пришлось испытать за короткую семейную жизнь. И хотя обо всем этом она рассказывала скупо, медленно, будто размышляя вслух и обдумывая: «А можно ли довериться этому человеку?», он о многом из того, о чем она умалчивала, догадывался. После первых неудачных родов она долго и тяжело болела, лежала в больнице около трех месяцев. Попросила мужа уплатить членские взносы. Но он вскоре уехал в командировку по отбору пополнения. А когда приехал, то оказалось, что членские взносы не уплачены. «Говорит, забыл». Так она выбыла из комсомола. Ей не хотелось ни обвинять его, ни оправдываться. Она видела по лицу Поморцева — он догадался. Забывчивость мужа не была случайностью. Ревниво относился муж, когда она уходила на комсомольские собрания. Так было и в медицинском институте, так было, когда жили на заставе. Нередко он ее отговаривал. А когда появился первый ребенок, с радостью сказал: «Ну, теперь ты мать семейная женщина, и все эти девичьи общественные увлечения ни к чему». Были между ними на этой почве частые ссоры и разлады. Она не могла мириться с его обывательской точкой зрения. И только одного она всю жизнь не могла себе простить: почему она не отстояла тогда свою комсомольскую честь? Почему не рассказала все, как было? Вроде примирилась со случившимся. Может быть, и по гордости это произошло. Секретарь комсомольской организации, старший сержант, встретил ее и, поглядев холодно на запеленатого в ее руках ребенка, очень сдержанно поздоровался и, ни о чем ее не спрашивая, прошел мимо. А она так ждала, так надеялась, что он спросит ее обо всем.

Товарищеское расположение секретаря к ней тоже не обошлось без подозрений и упреков мужа. Потом. Много было потом такого, о чем не могла она рассказать Поморцеву. Просто скороговоркой рассказала о погибших детях, о своем плене, о службе в армии с первых дней войны на разных фронтах. Молчала долго, видно, тяжело переживая эти неприятные воспоминания. «Вот и все», — сказала она, как бы подчеркивая, что говорить больше не о чем. Встала, нервно хрустнула пальцами: «Разрешите идти?» Но он задал ей еще один вопрос: служила ли она в дивизии Канашова. И она сразу насторожилась. В прищуренном ее взгляде, строгом лице все говорило о том, что не хотелось ей отвечать на его вопрос. «Служила», — только и сказала она. «Ну а после тяжелого ранения, куда вы попали и как очутились снова на фронте?» Она скупо ответила, что лежала в госпитале, потом случайно встретила в Уфе мужа и вот. Замялась. «Послали снова на фронт». — «Послали?— спросил он ее. — Вы сами захотели поехать?» — «Сама». Он не стал восторгаться ее высоким патриотическим поступком — ограниченно годной, знал он, вернуться на фронт почти что невозможно. И спросил: «Вы что, поссорились с мужем?» Она зло и резко ответила: «А какое это имеет отношение к нашему разговору? Это мое личное дело. Если вы не верите, проверьте. Разрешите мне идти?» Беседуя с ней, он понимал, что ей больно было вспоминать об этом и тем более говорить ему, чужому человеку. Люди всегда охотно говорят о хорошем, а то, что плохо в их жизни, стараются скрывать от посторонних, каким был для нее он сейчас. Нужно расположить человека, а выпытывать его, неволить было бесполезно. Искреннего разговора не получится. И он отпустил ее. Сказал, что поддержит, посоветовал вступать в партию. Прощаясь, он извинился за то, что невольно обязан был по своему положению интересоваться ее семейной жизнью. Но она грубовато ответила ему, что это, по-видимому, доставляет ему удовольствие, будто подчеркнула этим: «Преступлений я за собой никаких не чувствую, но ты прежде всего чиновник, а потом уже человек. Поэтому тебе и не понять меня, моих горестей и обид и всего того, что пережила я. Мне наплевать на ваши вопросики».