Владимир Рыбин - Холодный апрель

— Не здесь.

— Почему?

Вальтер оглянулся, и Александр понял: здесь для него непрестижно.

— Это что, кормежка бедных?

По телевизору ему не раз приходилось видеть подобные раздачи еды на улицах, но здесь это как-то не вязалось: среди такой роскоши — уличная похлебка?! Да и не походило это на телевизионные кадры: люди, толпившиеся возле сосисочных киосков, одеты были вполне прилично, на его глаз, и вовсе даже безбедно.

— Почему бедных? Просто здесь можно поесть дешевле. Стоимость еды такая, чтобы только заплатить обслуживающему персоналу.

— Но кто-то же платит за продукты?

— У нас много благотворительных организаций.

Толпа медленно переливалась из конца в конец площади. Суетились дети, шумливые, как и везде на свете, гуляли какие-то девицы, элегантные и симпатичные, стайка школьников терлась возле киосков, торгующих мишурой. Их было человек десять, одетых в одинаковые серые куртки с большими крестами на спинах, — этаких сопливых крестоносцев. Александру подумалось, что это, возможно, и есть неофашисты. Но мальчишки вели себя вполне пристойно, и он перестал обращать на них внимание. И вообще он здесь, сколько ни искал, не видел ни одного фашистского знака. Видно, неофашизм не пользовался старыми символами. Зато голубей видел предостаточно — на окнах домов, на дверях, на почтовых ящиках. Но он знал уже: голубой голубь здесь может означать все что угодно — и пацифизм, и откровенный антисоветизм. Если уж неофашисты кричат: мы за мир, то что мешает им прикрыться крыльями голубков?

На элегантно одетого господина, упорно разглядывавшего его, Александр сначала не обратил внимания. Увидел, лишь когда тот подошел, преспокойно сунул ему в карман какой-то листок и как ни в чем не бывало пошел по тротуару, изредка оглядываясь. Листок был размером с почтовую открытку. В первый миг Александр ничего не мог понять: какая-то грудастая баба на одной стороне, изображенная в непристойной позе и перечеркнутая жирно крест-накрест, а на обороте двое голых мужчин, слившихся в танце.

— Гомосексуалисты, — с серьезным видом пояснил Вальтер. — Ищут партнеров.

Александр бросил открытку на брусчатку, словно она ожгла ему руки. Заметил укоризненные взгляды прохожих, но поднять открытку не мог.

Открытку поднял Вальтер, отнес к урне и бросил как ни в чем не бывало. А у Александра не проходило ощущение, будто только что держал в руках нечистоты, и он все ходил с растопыренными пальцами, не решаясь даже достать носовой платок.

— Купите, пожалуйста, воды, — попросил он.

Вальтер взял бутылку минералки и половину ее вылил на руки Александру, вслух удивляясь такому чистоплюйству русских: открытка же чистая, не грязнее всей другой печатной продукции.

Но Александр все не мог успокоиться. Случись подобное в Москве, он бы догнал этого типа и набил ему морду. За оскорбление, за то, что осмелился увидеть в нем своего. Здесь за такое не били, здесь за каждым признавалось право на любое пакостничество.

Маленький этот случай заставил вспомнить о разрекламированной сексуальной свободе Запада. В Москве с приятелями не раз говорили об этом. Он даже обещал, что хоть разок сходит на секс-фильм. Из любопытства. А теперь понял: не сходит. Не сможет перебороть себя, зайти вместе с прыщавыми подростками в зал кино и делать вид, что его, сорокачетырехлетнего старпера, ничего там не интересует, кроме искусства.

Но реклама секс-фильмов, как нарочно, теперь лезла ему в глаза. Правда, была она довольно пристойной — этакие сороконожки в витринах, похожие на рекламу заграничных колготок, что продаются в наших галантерейных магазинах. И только один раз в какой-то витрине резанули глаз растопыренные голые женские ноги. Он отвернулся и после все отворачивался от витрин, где были выставлены какие-либо журналы, боялся вновь увидеть подобное и хоть на секунду задержать взгляд на этих картинках. Он стеснялся Вальтера, стеснялся прохожих, равнодушными тенями шествовавших мимо, стеснялся самого себя. Но скоро сделал заключение, что немцы все же не лишены чувства меры: откровенно порнографические картинки больше не попадались.

Обедать Вальтер повел в универмаг. Переходя с эскалатора на эскалатор, через пестрые, яркие, многоцветные, шумные торговые залы добрались до пятого этажа, где была, как сказали бы в Москве, столовая самообслуживания. Прогулялись с подносами, взяли что-то мясное на больших глубоких тарелках, поставили по бокалу пива и уселись за пустующий столик. Обед был сытный, но довольно скромный, и Александр подумал, что немцы все же скупы. Приехал бы Вальтер в Москву, Александр непременно потащил бы его не просто пообедать, а основательно посидеть если не в «Берлине», то в каком-либо ином первоклассном ресторане. Выложил бы ползарплаты, но не ударил в грязь лицом. Иностранец как-никак, друг его друзей. Но он заставил себя не больно-то придираться и ел молча, утешая себя старой поговоркой о своем уставе, с которым негоже лезть в чужой дом.

— Вы могли бы жить у нас? — неожиданно спросил Вальтер.

— Как видите, живу, не хвораю.

— Нет, остаться и жить?

— Как это?

— Очень просто. Бывает же, остаются.

— Просто? Хм… А чего мне тут делать?

— Работать.

— Работать не могу. Посольство ФРГ разрешило мне въезд в страну как раз на том условии, что я не буду требовать работу. И штамп в паспорте поставили.

Он решил свалять дурака, и Вальтер прекрасно его понял.

— Я спрашиваю в принципе, — сказал он.

Александр задумался. Если и в самом деле мысленно примерить на себя эту жизнь? Не просто приехать, нахватать сувениров, попить пива и — до свидания, а жаться над каждой маркой, таиться от друзей, когда хочется отвести душу искренностью, рассчитывать каждый пустяк, прикидывая, нужно ли делать то или это?.. Не-ет!.. Безалабернее наша жизнь, но и открытее, нерасчетливее, но и душевнее…

— Пожалуй, не смог бы.

— Почему?

— Да вот ведь… — Он задумался, как бы сказать, чтобы не обидеть. — Живете вы, конечно, богато: хожу по магазинам и… балдею, — не найдя подходящего слова, добавил он по-русски.

— Что такое «балдею»?

— Ну, в общем, есть на что посмотреть. — Ему не хотелось влезать в лингвистические дебри. Да и как объяснишь? — Магазины богатые, ничего не скажешь, но к ним быстро можно привыкнуть…

— Да-да, привыкаешь.

— Вот ведь что любопытно: хожу я и думаю вовсе не о том, что бы себе купить. Ничего мне не нужно, понимаете? Хотелось бы купить и то и это, но — для родных, для друзей. Только и думаю, как приеду домой, да как буду выкладывать подарки, да как все обрадуются. А?..

Вальтер молчал. Понимал ли, нет ли, — не догадаешься. Очень хотелось разжевать эту мысль, сказать, что у них тут все живут собой, учитывая каждую сегодняшнюю трату, чтобы потом не оказаться в безденежье. А его финансовые заботы дальше одной получки не распространяются: есть деньги — можно тратить, нет — перебьемся. Ничего не сказал. Не был уверен, что хорошо это — не думать о завтрашнем дне. Не получилось бы, что кичится легкомыслием.