Владимир Рыбин - Холодный апрель

— Чашечку кофе, чашечку кофе.

— Я бы чего-нибудь выпил, — сказал он, показывая на пивную.

— Не здесь, только не здесь…

Она потащила его обратно мимо хозяйственного магазина, и одежного, и кондитерского, свернула в совсем узкий переулок, куда он еще не заходил, и вывела на площадь возле театра.

— Дома все есть. И завтра рано вставать.

— Чего завтра-то рано? — удивился он. — Завтра же свободный день.

— Завтра мы последний день в Ольденбурге, — уточнила она.

— Последний день. Поболтаюсь по городу последний раз, куплю кое-что.

— Купите в Штутгарте.

Он даже остановился, пораженный ее бестолковостью. Нет же денег на дорогу, неужели не понимает?

Она порылась в сумочке, вынула белую картонку. Это был железнодорожный билет от Ганновера до Штутгарта и обратно стоимостью 160 марок.

— Вот, чтобы вы больше не говорили.

— Зачем, Луиза? — Он растерялся от такой щедрости. — Я же не смогу отдать марки.

— Пойдемте домой, пойдемте, завтра рано вставать, — простецки перевела она разговор на другую тему.

Он шел за ней, — со стороны посмотреть, вел ее под руку, на самом же деле, он это чувствовал, именно шел за ней, — и все думал о загадочном немецком характере. Все-таки не скопидомы они, просто расчетливы. И не такие уж сухари, просто сознательно сдержанны…

— Александр, пора вставать!

Сегодня этот зов не застал его врасплох. Вставший раньше и успевший побриться, он сразу же вышел.

— О-о! — изумилась Луиза и, сама еще не готовая, забегала по квартире.

В ожидании завтрака он вышел на лестницу. На столике у двери лежали газеты и несколько ярких рекламных проспектов. Полистав их, спустился на крыльцо, помахал руками, имитируя физзарядку, затем толкнул калитку и оказался на улице. Вдоль тротуаров вплотную друг к другу стояли машины. А людей не было ни одного, и окна во всех домах занавешены. Белый туман висел меж белыми домами, делая улицу призрачной, нереальной. Словно это была белая ночь и люди все спали.

Улица ничуть не изменилась и через полчаса, когда они выезжали. На этот раз ехали вдвоем. Луиза сидела за рулем, а Уле, как она объяснила, остался дома готовиться в завтрашнюю дорогу. Еще за завтраком Луиза торжественно объявила, что сегодня она на целый день возьмет Александра в плен и покажет ему свою родину.

— Вы же показывали мне свою родину, вот и я хочу показать, — капризно объяснила она, словно Александр возражал.

Впрочем, он бы, может, и возразил, — последний день в Ольденбурге, а он снова уезжает из города, — да что скажешь после вчерашней щедрости Луизы, по существу подарившей ему вместе с билетом до Штутгарта целое путешествие по стране.

— Я думаю, сегодня вам будет интересно.

Она все время думала за него, совершенно уверенная, что желаемое ею желательно и ему.

Александр молчаливо согласился, утешив себя тем, что любая здешняя местность для него такая же «терра инкогнита», как и улицы Ольденбурга, которые он как следует не успел посмотреть.

За городом туман еще больше сгустился: в трехстах метрах ничего не было видно. Наползая с близкого Северного моря, он затянул, казалось, всю Нижнюю Саксонию. Дорога вела через бесконечные кочковатые луга, там и тут пересеченные проволочными изгородями. Луга тонули в тумане как в молоке, но заблудиться было невозможно: дорога путеводной нитью вела в туман, в пустоту, но была она такой обихоженной, что все время оставалось ощущение близости какого-либо поселка, или отдельного, обозначенного на карте, домика, или дорожного указателя, по которому легко сориентироваться.

— Вот тут я и жила, — говорила Луиза. — Родители — крестьяне — были бедны. Бегала в школу за четыре километра. Теперь этой сельской школы уже нет, на машинах возят детей в город… А вот и мой дом.

Дом был большой, крепкий, краснокирпичный, по русским крестьянским представлениям, очень даже безбедный дом, почти помещичий. Над высоким крыльцом резная надпись — «Sieh regen bringt Segen», которую можно было перевести так: «Деятельность благословенна». И внутри он был довольно богат, этот дом, — большой коридор, гостиная с мягкими диванами и сервантами, две спальни, еще комнаты — для детей, большая умывальная комната со стиральной машиной в углу, отдельно душевая, отдельно туалет. Наверх вела широкая лестница, и там, наверху, тоже были две комнаты и хозяйственные помещения с полками для разных компотов и солений. И еще лестница — на чердак, огромный, с белыми дощатыми полами, подбитый под крышей толстым слоем пенопласта.

Александр дотошно, словно собирался купить дом, осмотрел все этажи, потом прошел в конец коридора и попал на хозяйственный двор, расположенный под той же крышей. Здесь были клети для трех десятков коров, с автопоилками и механическими приспособлениями для уборки навоза. Все, что полагается для маленькой, но вполне солидной семейной фермы. Но коровник этот был пуст. Живущие в доме две престарелые женщины, крестьянствовавшие когда-то, уже не могли вести хозяйство, а молодые не хотели. Молодые, муж и жена лет двадцати пяти — тридцати, каждый день ездят на своей машине в город, где и работают. Это выгодней. «Деятельность благословенна» — еще взывает старая надпись на доме, но дом уже умирает в бездеятельности. Для молодых благословенна не деятельность, а заработок. И неважно для них за что — за деятельность, бездеятельность или даже антидеятельность.

Теперь Александра угнетала обширность этого дома. Он думал о том, что производящий блага труд повсеместно перестает быть главным источником радостей для человека, что удовольствие, наслаждение отрывается от деятельности. Вспомнился вчерашний фильм. И опять пришла мысль, что если труд, созидание из ничего чего-то, перестает быть главным источником самоудовлетворения, то поиски абстрактных радостей, наслаждений становятся самоцелью. А отсюда один шаг до последнего действия исторической драмы, когда труд становится презираемым, даже аморальным. Это уже конец, общество катится к закату. Многие стремятся освободиться от труда. Но у человечества нет будущего на нетрудовых путях.

А старые стены еще кричали о трудовых традициях, пестрели выставленными, как в музее, символами труда. В коридоре висели на стене цеп и красивая доска с резной надписью, чтобы не стерлась и через века. Это был трудный разговорный оборот, который Александру удалось прочитать лишь с общей помощью: «Если ты доволен, то богат, как никто». Ясно было, что крестьяне пословицей этой выражали свое отношение к жизни, и Александру хотелось перевести ее по-своему: «Трудись, и ты будешь доволен жизнью». Но для молодых, живущих в этом доме, надпись, как видно, звучала иначе: «Главное быть довольным, и неважно, каким путем достигается богатство».