Владимир Рыбин - Холодный апрель

Она покачала головой и надолго замолчала. Александр тоже молчал, знал: в таких разговорах не торопят.

— Здесь антифашисты работали из разных стран. Были и русские… «русские немцы»…

Она повернулась к нему и смотрела не мигая. И он увидел, как слеза скатилась по морщинистой щеке.

— Нас почему-то часто бомбили американцы. Наверно, принимали лагерные бараки за какой-нибудь завод.

— Заводы они не очень-то бомбили, — сказал Александр. — Наверно, просто старались помочь немецким фашистам избавиться от немецких антифашистов.

Она резко обернулась к нему.

— Вы так считаете?

— Чего там считать, — сказал он. И добавил по-русски: — И ежу ясно.

— Кому?

— Это так говорится.

— А-а…

Опять помолчали, слушая кладбищенскую тишину.

— Вы его любили? — спросил Александр.

— Он спас меня, — сказала Луиза, помедлив. — Что-то они несли мимо, а тут самолеты. Он толкнул меня в канаву, а сам лег сверху. Ранило его тогда, в спину. Если бы не ранило, его бы, наверное, расстреляли. Солдат, видевший это, сказал, что он хотел снасильничать. А я сказала, что он увидел, как летит осколок, и закрыл меня. Смешно, правда?

— Не очень.

— А они смеялись. А я кричала на них. Как я кричала! Что если бы не он, меня не было бы в живых! А начальник, добрый он был, сказал тогда: если ты такая дурочка, то сама и лечи его. И дал мне неделю. Всего одну неделю. Я опять кричала: разве можно за неделю человека вылечить? Тогда он велел отправить раненого в лазарет. А как там лечили, я-то знала. И я согласилась на неделю, взяла его к себе, положила в сарае, что был возле дома, где жила прислуга. Я бы и в доме положила, на свою кровать, да пришлось слушаться начальника. Холодно было в сарае, осень уж была, осень сорок четвертого года… И он вылечился за неделю, видно, рана была нетяжелая. Не вылечился, конечно, но смог встать на ноги, и я сама отвела его в барак… А уж потом, через полгода, когда колонну узников погнали к морю, чтобы куда-то эвакуировать, снова налетели самолеты и многих поубивали…

Она замолчала, уставилась в пространство, рассматривая там что-то свое. Александр тихо встал и побрел вдоль аккуратных рядов, вглядываясь в таблички с номерами. Ходили они тут рядами, эти люди, и зарыли их рядами. Чтобы и в посмертии не нарушали порядка.

По каналу, невидимая за березами, прошла самоходная баржа, заполнила тишину стуками, шорохами, всплесками. Словно проснулись вдруг шумы тех страшных торфоразработок. И когда самоходка ушла и совсем затихла вдали, все звучали в ушах эти скрежеты, всплески, вроде бы даже вскрики, ворошили воображение…

Это было написано черным по белому на пластмассовой пластине, прикрепленной к двери. Александр дважды прочитал текст, усмехнулся. Что-то несерьезное было в этом слишком серьезном объявлении: «Внимание! Зона, свободная от атомного оружия!» И ниже помельче: «Производство, хранение и применение атомного оружия на этой территории запрещено!» Получалось, как в сказке: нарисовал на двери крест и обезопасил себя от нечистой силы.

Он подергал запертую дверь, с недоумением оглянулся на Луизу и Уле. Но тех ничуть не удивлял тот факт, что родные не встречают на пороге дома. Мало того что на вокзал встречать не приехали, так теперь еще стой возле запертой двери. У нас, если бы мать с отцом к дочке да бабушка с дедушкой к внучкам издалека приехали, так в доме был бы целый переполох, а тут…

Впрочем, что их судить по нашим правилам?

Ему было интересно, как поведут себя Луиза и Уле, встретив такой прием. Он снова начал читать странный текст на двери, краем глаза наблюдая за стариками. Но те, казалось, не были даже удивлены. Оглядев стену, Луиза откинула какую-то заслонку, сунула руку в открывшуюся нишу и сказала с игривой нежностью:

— Это уже мы.

В нише что-то пискнуло, и сразу дверь щелкнула и сама собой приоткрылась. Луиза засуетилась, бросив вещи на пороге, шагнула в тесный тамбурок. Навстречу сверху катился топот по деревянной лестнице, слышались радостные крики. Значит, все-таки ждали…

Две девочки повисли на руках у Луизы, аккуратненькие, умытые ангелочки лет восьми и пяти, затараторили быстро и непонятно. Вышла сухощавая, как и Луиза, молодая женщина, остановилась на лестнице, терпеливо дожидаясь, когда угомонятся девчушки. Александр узнал ее по фотографиям: Эльза, дочь Луизы, хозяйка этого дома.

Пользуясь тем, что на него пока не обращали внимания, Александр откинул щиток на стене, заглянул внутрь. Обычная кнопка вызова и рядом решеточка переговорного устройства. Все просто и целесообразно. Действительно, зачем бежать сверху и кричать через дверь: «Кто там?» Проще спросить, не спускаясь по лестнице, и, удостоверившись, что свои, нажать кнопку, освободить защелку замка. «Проще-то проще, — возразил он себе, — но уж больно не по-нашему. Издавна велось: гость в дом — радость в дом. А тут… Технизированная радость?..»

Все-то ему хотелось укорить этих немцев, педантичных, чересчур предусмотрительных…

Быстрее всего он сошелся с пятилетней Анике. Пока Луиза и Эльза обсуждали на кухне свое личное, Анике показала ему весь дом. Он был большой: четыре комнаты на первом этаже, холл, он же гостиная и столовая, — на втором. Крутая деревянная лестница вела еще выше. Анике ловко вскарабкалась по ней, торопя Александра настойчиво и капризно, как своего сверстника. Наверху под самой крышей было еще одно помещение, похожее на шатер. Здесь не имелось никакой мебели, и Анике уселась прямо на зеленый палас, приглашая его тоже сесть. Палас был чистый, как лужайка, развалиться на нем, казалось, одно удовольствие, и Александр, присевший на корточки возле Анике, вдруг откинулся на спину. Только теперь он почувствовал, как устал дорогой. В наших вагонах все-таки можно и полежать, а тут приходилось только сидеть, и это сидение, эта почти девятичасовая неподвижность вымотали хуже долгой физической работы.

Анике тоже повалилась на спину рядом с ним, но не улежала и минуты, вскочила, принялась выволакивать из углов игрушки.

— Это твоя комната?

— Моя, — горделиво ответила она.

— Ты тут спишь?

— Я сплю внизу, а здесь играю.

— А если я сейчас усну? Ты мне позволишь поспать?

Анике не ответила. Он полежал, борясь с дремотой, и открыл глаза. Увидел над головой белую полоску бумаги с красиво выписанной фразой: «Erst die Arbeit, dann das Vergnügen» — «Делу время — потехе час». Думал, только в Ольденбурге мода на поучения, а оказывается, в Штутгарте тоже. Вслух прочитал фразу, скосил глаза, ища Анике. Ее не было, исчезла как-то беззвучно. И тогда он расслабился совсем, провалился в быстрый сон, мельтешащий воспоминаниями.