Владимир Рыбин - Холодный апрель

…Еще в Ольденбурге спросил у Луизы: как будет с пересадками? Он уже знал, что прямого поезда до, Штутгарта нет, и пересадки его беспокоили. То есть не то чтобы беспокоили: здесь, в чужой стране, ему небезынтересно было бы поторчать и на вокзалах. Но, видно, сказывалась привычная боязнь дорожной неустроенности. Луиза показала ему расписание: вот поезд прибывает в Ганновер, а вот отправляется на Штутгарт. Через одиннадцать минут.

— Успеем? — спросил он.

— Что? — не поняла Луиза.

— Ну… — Александр замялся. — Пересадка ведь, платформу еще надо найти, да мало ли…

Она удивилась: сойти с поезда и сесть на другой, — чего ж не успеть? И он понял: немецкая пунктуальность — не напоказ, а норма жизни, естественное состояние. И уже не удивлялся, когда в Ганновере, после того как вышли из ольденбургского поезда и, пересев в другой поезд, отправились на Штутгарт ровнехонько через одиннадцать минут. Все-то тут было расписано, все предусмотрено, и никаких неожиданностей можно было не ожидать. Александру нравилось это, и его почему-то раздражало это. Все хотелось найти какие-то свои преимущества, чтобы доказать — не им, а хоть самому себе, — что и мы не лыком шиты. Во сне он вдруг понял, почему в нем весь этот день жило желание укорить немцев, оно было вызвано завистью к их умению четко выполнять предписанное. Так бывает, когда кто-то слишком расхвастается на людях. Хочется одернуть, сбить спесь. Чтобы не выпячивал свои достоинства, умение делать и то, и это. Хочется даже в том случае, если все, что говорится, — правда. Не в русском это характере — подчеркивать свою исключительность. По-русски — когда пропорционально заслугам растет скромность…

— Александр Сергеич!..

Он вскинулся в испуге, увидел над собой сходящиеся шатром желтые проолифленные доски, увидел голову Луизы, торчавшую прямо из зеленого паласа, и темная незнакомая жуть прошла через сердце. Не вмиг сообразил, где он, а сообразив, выругал мысленно Луизу, так не вовремя разбудившую его.

— Заснули? Пойдемте чай пить, и потом можете отдыхать целый час. Вечером будут гости, а до этого мы должны немного погулять.

И здесь, с первого часа, все было расписано у Луизы.

Он поднялся с пола с тяжестью в голове и во всем теле. «Не заболеть бы», — подумал обеспокоенно. Но знал, что не заболеет. Такая тяжесть наваливалась на него каждый раз, когда будили в момент сновидения. Разбудили бы минутой позже, и чувствовал бы себя хорошо.

Он спустился по лестнице, все еще мысленно поругивая Луизу. Дался ей этот чай! Потом можно было попить чаю, через час, и сразу пойти гулять, если ей это приспичило. Александр подумал, что он, видно, совсем уж привык к Луизе, если так часто ворчит на нее. Как на свою мать, которая все поймет и стерпит. На Уле он так вот никогда не ворчал, даже про себя. Уле оставался для него посторонним, чужим.

Стол был пуст, не уставлен блюдами в связи с приездом дорогих родственников. Только шесть обыкновенных фарфоровых голубых чашек стояло по краям и шесть десертных тарелок. А посередине — термос. Один единственный термос, литра на полтора, и тарелка с тонкими ломтиками белого хлеба. Эльза принесла масленку и сахарницу, не переставая скромно, почти виновато улыбаться, пригласила к столу. Включила тостер, стоявший рядом на полу, один за другим начала совать в него ломтики хлеба. Вкусно запахло жареными хлебцами, и девочки заторопились намазывать их маслом. Александр смотрел, ни к чему не притрагиваясь, и удивлялся: тоненько, не по-русски намазывают, масла совсем и не видно. Вспомнилась недавняя поездка в Туркмению. Там тоже говорили: пойдем чай пить. И действительно подавали сначала чай. А затем фрукты и овощи, жареное мясо и птицу, разные восточные сладости, которым Александр и названия не знал. И плов, огромное блюдо красноватого, маслено искрящегося риса с прослойками баранины и обложенного по краям мясным крошевом, которое ели прямо руками, казавшееся после нескольких рюмок коньяка необыкновенно вкусным. Все это называлось: «Чай пить»…

— Я говорила, что вы у нас голодать будете, — сказала Луиза, как видно, внимательно наблюдавшая за ним. — Может, вы есть хотите?

— Пожалуйста, — спохватилась Эльза. Она все время была какой-то задумчивой, и не раз Александр ловил на себе ее пристальный взгляд. Словно он напоминал ей кого-то и она силилась вспомнить — кого же.

— Александр спать хочет! — радостно воскликнула Анике, и все засмеялись.

— Совершенно верно, — сказал он, довольный тем, что не надо говорить о еде. И демонстративно взял ломтик поджаренного хлеба, принялся намазывать его маслом, стараясь делать это так же, как все. Но рука сама собой щедро поддевала масло, и ему приходилось сосредоточивать внимание на руке, чтобы она не своевольничала.

Говорили за столом мало. Эльза задала несколько вопросов о том, как доехали да как понравился город. Он ответил такими же дежурными фразами: доехали хорошо, город нравится, хотя он его почти и не видел, только из такси, когда ехали сюда. Но Луизе и этих ничего не значащих слов было довольно, чтобы завести разговор о красотах Штутгарта, который она намеревалась завтра же показать ему.

А затем девчушки повели Александра на первый этаж, в комнату, отведенную для него. Он вошел и увидел, что это детская. Двухэтажная деревянная кровать, у другой стены — детский мебельный гарнитур, шкафчик для одежды, полки, полные игрушек, столики, тоже уставленные игрушками, трапеция, веревочная лестница, наискось пересекающая комнату.

— Вы будете спать на моей постели, наверху, — сказала восьмилетняя Зильке.

— Нет, он будет спать на моей, внизу, — возразила Анике.

Девчушки заспорили о преимуществах своих постелей: на верхней свободней, на нижнюю залезать не надо…

— А вы где будете спать? — спросил он.

— Там. — Девчонки обе разом посмотрели на потолок, и он понял: в том шалаше для игры, что под самой крышей.

Он поднялся к Луизе и Эльзе и сказал, что ему негоже беспокоить детей и он вполне будет доволен, если устроится наверху.

Увидел, как сразу помрачнели мордашки девчушек, увязавшихся за ним следом, а Эльза засмеялась и сказала, что дети очень любят спать наверху, только это им обычно не разрешается. И если он, Александр, хочет навсегда завоевать их сердчишки, то должен уступить им «шалашик», как они называют комнату под крышей.

Девчонки завизжали, услышав такое, и кинулись было вниз, чтобы сейчас же перетащить все свое наверх, но мать строго сказала им, что они сделают это позднее, когда Александр и Луиза пойдут гулять.

Так, ко всеобщему удовольствию, разрешился этот маленький конфликт, словно бы снявший что-то с души Александра, сделавший для него этот дом милым, почти своим. Он спустился в детскую, разделся и забрался на нижнюю кровать, натянул до пояса традиционную перинку, повсеместно употреблявшуюся немцами вместо одеяла, и стал смотреть на близкие брусья верхней кровати, думая о том, как бы, проснувшись, не забыться и не стукнуться о них головой.