Владимир Рыбин - Холодный апрель

— Далеко отсюда до Тюбингена? — спросил он.

Луиза посмотрела на него с какой-то грустью, сказала, разделяя слова:

— Не надо вам с нею видеться.

Это было неожиданно. Никогда прежде Луиза так категорично не говорила о Саскии. Хотелось спросить «Почему?», но он молчал, полный недоумения и даже обиды.

— Не обижайтесь. Я всем сердцем желаю вам добра… Но Саския…

Луиза недоговорила, и он опять ничего не спросил. Чувствовал: кроется за этими словами какая-то горькая правда, — и испугался ее.

Дома уже ждали гости — невысокий худощавый мужчина с пронзительными глазами на круглом подвижном лице, обрамленном редкой бородкой, и женщина, чем-то похожая на этого мужчину и, как в первый миг показалось Александру, отличавшаяся от него лишь печальными какими-то, погасшими глазами да еще разве тем, что у нее не было бородки.

— Штайнерт, — представился мужчина, обнажив в улыбке крупные зубы.

— Пастор, — сказала Луиза.

— Моя жена — Белита.

— Пастор, — повторила Луиза.

Александр удивленно посмотрел на нее.

— Женщина — пастор?!

— Бог не делает различия между мужчиной и женщиной, — быстро сказал Штайнерт. — Вы, вероятно, плохо знаете учение Лютера?

— Не сказал бы, что хорошо.

— Священнослужитель, по его учению, — не какое-либо особенное лицо. Он не посредник между людьми и богом, а простой мирянин, обладающий даром проповедничества. Почему же им не может быть женщина? Каждый человек общается с богом. И не одними только религиозными ритуалами служит богу, а прежде всего своей повседневной деятельностью…

Он замолк на мгновение, и паузой тотчас воспользовалась Белита.

— Не в бегстве от мира, а в земной жизни человек должен искать спасение, — произнесла она каким-то равномерно-бесстрастным голосом.

— Это мне нравится, — серьезно сказал Александр. — Мы тоже считаем главным призванием человека — честно жить и добросовестно трудиться.

— Приятно слышать, что в этом вопросе мы с вами солидарны.

— Ну, если разобраться, то мы солидарны во многих вопросах.

— Например?

— Например, в вопросах войны и мира. Насколько я знаю, религиозные деятели вносят немалую лепту в борьбу за мир.

Он нарочно перевел разговор на эту тему. Не было у него никакого желания путаться в религиозной догматике, которой он почти не знал, но хотелось поспрашивать о том, что беспокоит многих из его приятелей там, в Москве, — как простые немцы в Западной Германии понимают международную ситуацию, и в частности то, что их, по сути дела, снова толкают на путь конфронтации с русскими. Но Штайнерта оказалось нелегко отвлечь от привычного.

— Мы ежедневно читаем слова молитвы господней: «Хлеб наш насущный дай нам на каждый день». Что это значит? Лютер отвечал так: «Все, что необходимо для тела и жизни: пища, питье, одежда, дом, дети, здоровье, мир…» Мир!..

Уже осушили не по одному стакану вкусного баденского вина. Неторопливо насаживали на длинные вилки кусочки сырого мяса и опускали их в горшочки с кипящим кокосовым маслом, стоявшие на спиртовках. Ели это вкусное горячее мясо, заедая его какими-то перетертыми салатами, чашки с которыми то и дело передавались из рук в руки. Переглядывались многозначительно, как старые знакомые, обменивались случайными репликами, отдавая должное хозяйке, блюдам, расставленным на столе. А высказываться не спешили.

Александр искоса поглядывал на гостей и хозяев, втайне завидуя такому умению вести беседу. В московских компаниях застольные разговоры совсем не такие: люди горячатся, не дослушивают, перебивают. Здесь беседа текла плавно, с паузами, словно каждому требовалось время, чтобы обдумать сказанное собеседником.

— И вот еще в чем мы солидарны с русскими. В вопросах веры. Между лютеранами и православными не было ни одного конфликта. Более того, известен случай, когда Лютер выступил в защиту православия. Однажды, отвергая обвинения восточной церкви в схизматизме, он сказал, что православная церковь Востока дала миру наибольшее число святых и христианских писателей и является лучшей половиной вселенской церкви…

Похоже, ссадить пастора с его конька было не так-то просто. И тогда Александр сказал то, что еще минуту назад не собирался говорить:

— Что же вы при таком с нами единодушии так развоевались в двадцатом веке?

Наступившая после его слов пауза явно затягивалась. Эльза вдруг вспомнила об игравших наверху своих дочках и вскинулась посмотреть, что они там делают. Луиза пошла за ней.

— Но до двадцатого века совместная история немцев и русских вовсе не является цепью военных споров, — тихим голосом профессионального проповедника заговорил пастор. — До двадцатого века ненависти между немцами и русскими не было и в помине. Оглянитесь на историю: столкновения редки, во всяком случае, не чаще, чем с другими соседями. Но были длительные эпохи плодотворных взаимоотношений, проникнутых пониманием и даже симпатией. Если отбросить современную пристрастность…

— Как ее отбросить? — перебил Александр.

— Трудно. Но надо. Если думать о будущем. Так вот, если отбросить пристрастность, то мы увидим деловые контакты, взаимное духовное притяжение едва ли не во всех сферах — в музыке, литературе, науках. И в религии тоже. Русское и немецкое христианство в восемнадцатом и девятнадцатом веках были особенно открыты взаимному обогащению духовным опытом. И сейчас успешно проходят богословские собеседования между представителями русской православной церкви и евангелической церкви Германии. Опыт сохранения братского общения и органической преемственности апостольского предания помогает разрабатывать основы воссоздаваемого единения в вере и церковном устройстве. И может быть, это единение — пролог будущего единения между народами — немецким и русским. Против этого, надеюсь, вы тоже не возразите?

Что было возразить? Все верно. Александр и сам не раз задумывался над этим. И его удивляла странная волна ненависти, захлестнувшая, опрокинувшая в двадцатом веке прежде спокойные взаимоотношения между немцами и русскими. Почему-то главным образом между немцами и русскими…

Белита разволновалась, слушая все это, и большие глаза ее странно замерцали. Она то закрывала их, то открывала, глядя перед собой в пространство, словно сигналила знаками морзе.

— Мой отец состоял в нацистской партии, — вдруг произнесла она, и было видно, что ей трудно это произнести. — Он погиб на фронте. Два брата были в гитлерюгенде и тоже погибли. Это наша семейная боль и семейная вина. Сколько лет прошло, а я до сих пор чувствую себя виноватой. Потому и стала заниматься религией…

Снова наступила пауза. Александр мог бы сказать, что и его отец погиб на фронте, но не хотел этого говорить. Тогда пришлось бы объяснять, что погиб он совсем не так, как отец Белиты. Иначе получилось бы какое-то равенство между двумя погибшими отцами. Сама мысль об этом оскорбляла. Считается: смерть уравнивает всех. Но живые не могут уравнивать своих близких даже в смерти. Получалось противоречие. Чтобы избежать новых обид, надо забывать старые. Но они не забывались, и сама мысль о такой возможности казалась святотатством. Вот когда он на самом деле ощутил этот страшный тупик! От прошлого нельзя было открещиваться. Но оно становилось гирями на пути к будущему. Только сумасшедшие могут желать новой войны между немцами и русскими. Да еще международный империализм, именно к этому подталкивающий Западную Германию. Но путь к миру может быть только один — через доверие. Значит, нужно размежевание даже в душе своей. Значит, надо убедить себя: немецкий народ не виноват в преступлениях фашизма, он — жертва. Значит, что же — протянуть руку дочери нациста?