Виктор Андреев - То, ушедшее лето [Роман]

Странно. Майге показалось, что эта женщина очень похожа на нее. «Это вчера, — подумала она, — вчера я была похожа на эту женщину. Когда Хуго встал, распахнул окно, закурил, я лежала вот так же и смотрела на него, прищурив глаза».

— Ну что ты молчишь, как рыба?! — досадливо сказала Даце. — Я с тобой, как с человеком…

— А что мне тебе сказать? — все еще глядя на картинку, отозвалась Майга. — Ты же сама знаешь, болтовня это все. Никогда ты себе хозяйкой не была, и никогда ты его не выгонишь.

— Ну, это мы еще посмотрим…

— Брось. Не он же виноват, а ты.

— Да в чем я виновата? — плаксиво вскрикнула Даце. — Пригласил знакомый человек на день рождения… Подумаешь! Я же не каторжная!

— Не кричи, — тягуче сказала Майга. — Я-то здесь ни при чем, верно? Хочешь выгоняй его, хочешь живи с ним. Предупредила я тебя, и баста.

— О, господи! Да не кричу я. Но ты же должна понять. С восьми лет я как в тюрьме или на каторге жила. Матери я вообще не помню, а когда умер отец, меня дядька с теткой сразу в деревню забрали. На хутор. А хутор у них — дай боже! Летом по десяти батраков работало. В сороковом, когда большевики пришли, вся семейка в лесу отсиживалась. И меня прихватили. При немцах только вернулись… к родному очагу, будь он неладен! Я как ломовая лошадь на них работала. Думаешь, ценили? Что ни случись, во всем Даце виновата, в субботу вместо ужина — березовая каша… Думаешь, я от сладкой жизни в город сбежала?

— Зато теперь у тебя жизнь сладкая.

— Слаще некуда. Того и гляди накроют. Да в Саласпилс…

Скинув платье, Даце ничком бросилась на кровать и заснула так крепко, что не слышала, как пришел Хуго.

Проснулась она от обжигающе больного шлепка и вскочила как ужаленная. В комнате горел свет. Рядом стоял Хуго, и лицо у него было противное до рвоты.

— Дурак проклятый! — сквозь слезы крикнула Даце.

Он опять замахнулся, но она успела увернуться и снова бросилась на кровать вниз лицом. Навалила на голову подушку. Главное — чтобы не испортил физиономию!

Кричать она не решалась — не дай бог, прибегут соседи, да еще и полицию вмешают. Лучше уж потерпеть. И терпела.

— Ну, хватит с тебя? — сказал он наконец.

Потом вышел в столовую, и она услышала, как булькает ликер. Уходя, он снова заглянул к ней:

— До завтра, мой афельсинчик!

Пародируя Даце, он говорил по-деревенски: афельсин и копе.

Она ничего не сказала, ревела в подушку.

Когда он ушел, Даце заставила себя встать, добралась до ванной, пустила холодный душ и стояла под ним, пока у нее не застучали зубы. Насухо вытершись, она надела чистое белье и новое шерстяное платье.

Погасив в комнате свет, подняла штору, распахнула окно и высунулась наружу.

Шел дождь. Улица была тиха и пустынна. Даже полоски света нигде не увидишь, только на углу чуть покачивался зашторенный фонарь.

Даце уже почти успокоилась, даже обида ушла куда-то внутрь, но зато пришла такая тоска, что хотелось броситься головою вниз.

Она знала, что не сможет заснуть, а ночь только начиналась, ждать было некого и нечего, оставалось искать самой. Что искать? Ну, пусть не искать, пусть просто идти куда-то, все равно куда, только бы избавиться от ощущения заброшенности и от непосильной этой тоски.

В прихожей она быстро натянула плащ, повязала голову шелковым платочком и выскочила на улицу.

Шла она торопливо, стараясь поскорее миновать темные неспокойные улицы и выбраться к центру. И лишь дойдя до Вальтер фон Плеттенбергштрассе — бывшей Елизаветинской, — замедлила шаг. А потом и вовсе остановилась вместе с другими прохожими.

Проститутка ругалась с извозчиком. Требовала, чтобы тот вез ее дальше, до Парковой, где был солдатский публичный дом. А извозчик отказывался наотрез, считая почему-то, что это для него позорно. Девушка, хлипкая на вид, в простеньком ситцевом платье, с пьяным упорством вжималась в кожаное сиденье и твердила: нет, нет, до Паркштрассе!.. Тогда он слез с облучка и вытащил ее из пролетки. Она вся сжалась, из глаз брызнули слезы, но не закричала, а продолжала твердить: ты обещал! до самого дома!..

Ото всей той сцены Даце стало вдруг так нестерпимо плохо, что она почти побежала вперед, в сторону вокзала. Ей неодолимо захотелось уехать. Все равно куда. Пусть даже вернуться на хутор. Этот еще недавно ненавистный ей хутор теперь казался тихим убежищем. Работа? Ну что ж, она будет работать до седьмого пота, но зато потом можно броситься на свою скрипучую койку и заснуть, ни о чем не думая, без приступов тошнотворного страха, и утром подняться со свежей головой и увидеть, как встает солнце.

В огромном, открытом с одной стороны вокзальном павильоне, было сквознячно, полутемно и пахло карболкой, плевками, холодным паровозным дымом. Люди жались к стенам, не отходя от своих чемоданов и мешков. Над окошками касс горели не синие, как везде, а зеленые лампочки.

Даце прошлась до перрона и обратно. Можно было взять билет.

Она не взяла. Вышла на площадь. Слева был виадук, превращенный в бомбоубежище, справа, в одном квартале отсюда — кафе. А там, в самом центре — казино, рестораны, грохочущая музыка, шум, шум, шум…

Как бы там ни было, а город все еще продолжал оставаться для Даце неудержимо притягательным, страшноватым, но манящим, таинственным и потому влекущим. И как только опять пробудилась в ней тяга к городу, мечты о хуторе, о деревенской жизни показались дурацкими и пустыми. Подумав о своем былом житье, она даже вздрогнула от отвращения. Что сейчас там, в начале ночи? Да нет, для них там вовсе и не начало, а глубочайшая ночь. Все давно уже спят мертвым сном, только дождь постукивает по крыше и, в лучшем случае, взлает где-нибудь далеко-далеко одуревший от тоски, взлохмаченный, отсыревший пес.

Она перешла через площадь и по садовой дорожке спустилась к городскому каналу. Хотела сесть на скамейку под деревом, где, должно быть, было сухо, но, предупреждая ее, что место занято, там заалел огонек сигареты и кто-то шумно вздохнул. Даце, не останавливаясь, прошла мимо и даже ускорила шаг, вспомнив, как из канала вытаскивали утопленников.

Когда это было? С месяц назад или еще раньше? Она уже не помнит, почему оказалась здесь, но увидев, что на мостике толпится народ, протолкалась к самым перилам. Протолкаться было несложно, потому что многие, едва взглянув вниз, тут же отходили, и лица у них были серые, как перед приступом рвоты.

Один утопленник уже лежал на берегу. Был он в немецкой форме, лежал ничком, и ничего такого особенного в нем не было. А второго еще вылавливали. Два старика стояли в деревянной лодке, и один уже подцепил его багром за ногу, а второй пытался поддеть за плечо. И поддел. Верхняя часть трупа стала медленно всплывать, но, видно, немец всю зиму пролежал в канале — багор вдруг взметнулся, вырвав кусок плеча и лоскут шинели, а голова и грудь опять погрузились в воду. Лодочник перехватил багор поближе к крюку и провел им по борту, очищая от мяса. Потом опять осторожно завел под спину утопленника, и опять над водой показалась разбухшая белая маска, бывшая когда-то человеческим лицом.