Збигнев Сафьян - Потом наступит тишина

— Мы уже поднимали тосты, — ответил Адам.

— Другие, но не этот. А не хотите… черт с вами… Мы выпьем вдвоем. Пей, браток, будем коллегами.

— Уж не собираетесь ли вы вступить в их армию?

Бжецкий нахмурился, поставил стакан на стол, достал из кармана сигарету и начал ее разминать.

— Не советуем, не советуем, — продолжал Адам.

— Не твое дело!

— Перестаньте, — пыталась унять их Зося. — Ева, скажи им что-нибудь!

Ева молча уселась на пол рядом со стулом, на котором сидел Кольский, взяла его руку и положила себе на голову.

Тишину нарушил громкий смех Анджея.

— А помните, как вы уговаривали нас захватить власть в Люблине, и мы, как глупые, слепые щенки, послушались вас. И что из этого вышло?

— Вон из моего дома!

— Уходим. А поручник Кольский может остаться!

После того как было принято решение разместить офицеров в деревне, полковник Крыцкий лично, чтобы не было претензий, распределил хаты. Батальону майора Свентовца он выделил четыре бедные крестьянские усадьбы на окраине селения; до землянок отсюда было несколько шагов, а до штаба полка, который помещался в лесной сторожке, — целый километр.

«Это меня устраивает», — заявил майор. Он поселился в избе с небольшим, заросшим диким виноградом крыльцом, на которое вынес стол на козлах и не очень широкую лавку. Сидел здесь вечерами, глядя на ведущую от землянок в деревню дорогу.

«Устроил себе наблюдательный пункт, — злился Фуран, — не пройдешь, чтобы тебя не увидел…»

Офицерам 1-й роты, которой командовал Кольский, достался крайний, ближе всех расположенный к лесу крестьянский двор.

Хозяева, старый крестьянин с женой, приняли жильцов как неизбежное божье наказание. Они перебрались на кухню, отдав гостям две комнаты с низким потолком, увешанные образами, фотографиями и запыленными ковриками. В меньшей поселились Кольский и Котва, большую заняли трое — Фуран, Лекш и Олевич.

Вдоль стен стояли две скамейки, разделенные высоким столом. На этом столе Котва раскладывал свои книги с исчерканными толстым карандашом и в жирных пятнах страницами.

О неряшливости подпоручника знали все: он никогда не чистил одежду, а его сапоги были грязными всегда, даже тогда, когда в радиусе нескольких километров не было ни одной крохотной лужи. Но никто так хорошо, как он, не знал Устава пехоты; Котва помнил почти наизусть все его параграфы, был очень любопытным и до невозможности въедливым. С Кольским они были знакомы с начала формирования 1-й дивизии, служили в одном взводе, стали друзьями и благодарили судьбу за то, что она снова свела их вместе в батальоне майора Свентовца.

Из 1-й дивизии их оказалось здесь только двое — из тех, кто пережил все с самого начала, видел все своими глазами и не кричал «ура» от радости, надев польскую форму.

Из жильцов другой комнаты Олевич и Фуран тоже были друзьями, и только Лекш, проникшись доверенной ему должностью заместителя командира батальона, держался особняком — недоверчивый, ожидающий постоянного подвоха.

Вечером Котва зажигал керосиновую лампу, большим перочинным ножом с деревянной ручкой чинил карандаш и усаживался за стол. Кольский лежал на скамейке в сапогах и мундире, время от времени вставал, свертывал козью ножку, курил. Разговаривали они редко, чаще всего говорил Котва, поглядывая из-за раскрытой книги на друга через толстые стекла очков, мастерски отремонтированных с помощью проволоки.

— Рассказал бы ты наконец, что все-таки произошло в этой твоей Боровице!

Кольский молчал.

— Весь день ходишь сам не свой. Можешь переживать, твое дело, но, подумай, стоит ли! Что случилось, девушка, что ли, вышла замуж?

— Нет.

— Ага, нет. Ну тогда знать, что ли, тебя не хочет, забыла?

— А черт ее знает!

— Наконец-то я услышал от тебя человеческое слово. — Котва встал и начал расхаживать по комнате в расстегнутом мундире, коренастый, круглолицый и немного смешной. — Тогда я скажу тебе, дурачок. Я знал, что так оно и будет. Ты думал, что тебя встретят, как героя, как освободителя. Собирался туда, как на праздник.

— Перестань…

— Нет, слушай! Просил у всех одолжить хромовые сапоги, но оказалось, что Олевича тебе малы, а Фурана — велики. Полдня чистил мундир и пришивал пуговицы. Спешил, как на поезд. Ну и что? Старик дал тебе увольнительную до утра, а ты вернулся уже вечером. Бал не удался.

Кольский не слушал. Отвернулся к стене и смотрел на шершавую поверхность, по которой ползал дрожащий свет керосиновой лампы.

— Ну ладно, продолжай хандрить. Может, так будет лучше. Только чего ты, собственно говоря, хотел? Чтобы она сразу же легла с тобой в постель?! Чтобы ждала тебя все пять лет?! Да с чего бы это?! Да кто ты ей: не муж, не жених — обыкновенный парень…

Кольский резко вскочил, но Котва успел отпрянуть к стене, защищаясь стулом, как щитом.

— Все, все, молчу…

Его маленькие глазки весело подмигивали сквозь стекла очков.

— Ничего ты не понимаешь, — сказал Кольский. — Встретили! — воскликнул он вдруг. — Да еще как! Они, видите ли, чувствуют себя героями, рисковали, мол, своей жизнью, им честь и хвала, а мы для них оккупанты. Они плюют на нас, игнорируют мобилизацию, воззвания и распоряжения новой власти. Они, мол, свой долг уже выполнили. Никто из них в глаза не видел фронта, ходят в гражданском и шепчут тебе на ухо, что вот он, например, поручник и награжден орденом Виртути Милитари [12] Польский военный орден. . А мы здесь…

— Ты что так разошелся, командир?

— Ты что, не понимаешь, что даже Олевич, даже Фуран смотрят на нас как на пришельцев!

— Это неправда.

— Неправда? Ты что, дураком меня считаешь? Я помню, как нам говорили: реакция будет сражаться до конца, реакция одурманивает людей, надо перетягивать их на свою сторону, убеждать, что мы с ними, с бойцами подпольной армии. Но оказалось, что мы одни. Вернулся на родину, а чувствую себя, как в чужой стране.

— Неправда!

— Тебе легко говорить. Я ни у кого звездочек не отбирал, пусть носят, если заслужили. Но чтобы меня сторонились как бешеной собаки, чтобы мне не верили…

— Дурак. Ничего ты не понимаешь.

— Не вздумай читать мне мораль.

— И не собираюсь. А тебе не кажется, что они по-своему тоже правы? Нас здесь не было целых пять лет, мы не знаем, что они пережили…

— Возвращаюсь в родной город, к девушке — она могла меня забыть, найти другого, я сам не рассчитывал на то, что она меня ждет… Но она ждала! Но теперь стыдится… понимаешь? Прибежала только тогда, когда я уже уходил, когда уже со всеми попрощался.

Котва вернулся к столу, снял очки, долго протирал стекла носовым платком.

— Что тебе посоветовать? Найди другую. А если не можешь, то прими все за чистую монету; для солдата у тебя чересчур тонкая кожа. А вообще-то ты еще не вернулся. Завтра отправишься на фронт, а когда кончится война, поговоришь с ней уже иначе… Или не захочешь больше говорить… А те останутся здесь… — Задумался. — Пока им все ясно: и какой должна быть Польша, и в чем заключается их долг, и почему они ставят нам теперь палки в колеса. А завтра? Кто знает, что будет завтра? Одних забудут, другим поставят памятники на могилах…