Збигнев Сафьян - Потом наступит тишина

— Бредишь!

— Может быть, немного. — Котва снова задумался. — Вспомни свой приезд в Седльце. Что у тебя тогда было в голове? Что вступаешь в Войско Польское, и больше ничего. Ты же ни бельмеса тогда не смыслил. Обыкновенный паренек, воспитанный в боровицкой гимназии. Разве ты задумывался когда-нибудь о том, какой должна быть Польша после войны? Польша, и все. Верно или нет? Ты начинал с той же исходной позиции, что и они, ведь вы же росли вместе. Но через год ты уже стал другим… Я ведь тоже не слепой, разговариваю с людьми и вижу, что они думают по-разному, и отнюдь не так, как твои боровицкие дружки… Мы знаем больше, чем они. Мы уже знаем, как бы тебе это сказать, что представляем новую действительность. А то, что она иная, чем мерещилась твоим дружкам, — это другое дело. Так распорядилась судьба. Кто знает, как бы ты сам теперь рассуждал, если бы остался в Боровице.

— Ничего не понимаю. Минуту назад ты говорил иначе, а теперь пытаешься объяснить мне, что они невинны, как младенцы, обмануты…

— Я тоже не все понимаю. Хочу сказать тебе самое главное: им кажется, что большинство людей в Польше думают, как они. Но это не так. Вот почему я считаю, что они обмануты. Смотри, чтобы и с тобой не произошло то же самое.

— Не произойдет. Подам рапорт, чтобы меня отправили в мой полк. Плевать я на все это хотел.

— Подавай, только ничего из этого не выйдет.

— Посмотрим. — Кольский одернул мундир, подпоясал ремень, поправил кобуру пистолета.

— Уходишь?

— Ага. Схожу в роту.

— Ну и правильно. Присмотрись к ребятам.

Солдаты сидели на траве возле землянки.

— Сентябрь, а так холодно, — сказал капрал Сенк. Он взглянул на Маченгу, который сидел на корточках: — Сбегай в землянку, принеси кисет с табаком. Лежит у меня под одеялом.

— А может, моего закурите?

— Вонючий?

— Да нет, попробуйте…

Сенк свернул козью ножку, затянулся и сплюнул.

— Дерьмо, а не табак! Сбегай за моим…

— Сейчас. — Маченга с трудом поднялся и засеменил в землянку.

— Да поскорее, старая кляча, курить очень хочется…

Молча проводили его взглядом.

— Ну и вояка. — Сенк растоптал сапогом окурок. — У нас в отряде таких не было.

— Оставь его, Тадек, в покое, — заметил Кутрына. — Нельзя издеваться над бойцами, с ними придется еще воевать.

— Боюсь, что не успеем, война, того и гляди, закончится.

— Еще повоюешь!

— Говорят, что наши, — вставил осторожно Венцек, — подошли уже к Праге [13] Район Варшавы. . Лекш тоже рассказывал, что в сегодняшней сводке написано о боях на подступах к Варшаве.

— Что-то не спешат…

— Да и в самой Варшаве идут бои. Черт его знает что там творится. Не могли наши подождать?

— Не твоего ума дело.

— Сколько народ выстрадал и еще настрадается… Когда я был в Люблине, то отправился в Майданек, там до сих пор стоит смрад…

— Моего отца сожгли, — сказал Калета. — Случайно. Он был у соседей, а те, говорят, кого-то прятали. И вдруг нагрянули немцы на машинах, никто не успел уйти; окружили хату, подожгли, а кто попытался выскочить — тех убивали. Так живьем и сгорел. Утром я пошел искать его тело, но от него уже ничего не осталось, кроме покореженного от огня портсигара да обручального кольца, которое он носил на руке. Похоронил кучу пепла, даже ксендза не было на похоронах, его тоже убили.

— Сволочи!

Вернулся Маченга.

— А где табак?

— Не нашел…

— Ну и кретин, растяпа! — закричал Сенк.

— А ты не кипятись, сходи сам да принеси, — спокойно заметил Кутрына, не обращая внимания на злость командира отделения.

— Сенк, — сказал старый Граль, когда капрал ушел, — не знает меры. Его, видимо, учили, что в армии надо орать, вот он и не закрывает свою пасть. А ты, Михал, не переживай, — разговорился обычно молчаливый Граль. — Правда, такие спокойные, как Фуран, еще хуже. Сдерживает в себе злость, накапливает, прячет, как в подполе, а когда обрушится, то нет от него спасения. Не человека в тебе видит, а только солдата…

— В армии так и должно быть, — вставил Венцек. — Хотя какая это армия.

— Глупости болтаешь! Я считаю, что больше всех повезло тем, кто служит у Котвы. Слова плохого человеку не скажет.

— Дурак ты, — констатировал Кутрына.

— Сам дурак. К старшине подлизываешься, а командира роты боишься. Говорят, Лекш назначил тебя пропагандистом?

— А что это такое? — спросил Маченга.

— Политику будет разъяснять… А потом отправят его в офицерское училище, и станет специалистом-политработником.

Вернулся Сенк.

— О чем беседуете? — спросил он, протягивая Кутрыне кисет.

— О бабах.

Сенк вдруг вскочил.

По главной аллее к ним шел командир роты. Капрал успел доложить. Кольский махнул рукой и уселся рядом с ним на траве. Вытащил из кармана кисет с табаком.

— Ну как дела, ребята?

— Все в порядке, товарищ поручник!

Кольский окинул их взглядом; они смотрели на него с уважением, без усмешек.

— Курите!

— Спасибо.

Кутрына взял щепотку табаку и положил на клочок бумаги; его примеру последовали Сенк, Бенда и Калета.

— Берите, — протянул Кольский кисет Маченге.

— Да что вы, товарищ поручник, у меня свой.

— Он у нас застенчивый…

Лицо Михала скривилось, губы задрожали.

— Они всегда насмехаются надо мной…

— Не надо, — сказал Кольский, — не надо смеяться над другими. В армии должны быть товарищеские отношения. От этого зависит ее сила. Когда пойдем в бой, сами убедитесь, как это важно. Каждый из вас должен знать, что на своего товарища можно положиться как на самого себя… Взвод — это одна семья. Помните об этом.

Ночь медленно надвигалась на лес. Подразделения роты в соответствии с раз и навсегда установленным порядком выстраивались на поляне. Кольский, опершись о ствол дерева, ждал. Он уже не видел лиц бойцов, не различал в темноте фигур; перед ним вырастал другой лес, вначале зыбкий, колеблющийся, а потом застывший и неподвижный.

Ушел, когда бойцы перестали петь. Миновал часового и не спеша зашагал по темной дороге в сторону Боровицы.

— Третий батальон не получил еще обмундирования!

— Черт побери, что за порядки! У моих ребят уже подметки отваливаются.

— И грязь кругом непролазная!

— А собственно говоря, старшина, где вы раздобыли самогон? Здесь же никто не гонит…

Олевич поднял голову и взглянул на Лекша. Хорунжий пил медленно, давился, сплевывал, чувствовалось, что опыта у него в этих делах нет.

— Не задавайте лишних вопросов. Где Казак достал, это его дело.

Сидели в комнатушке Кольского: Эдвард и Котва — на лежаках, Олевич, Лекш и старшина — на лавке. Казак наливал всем поровну, чмокал, его черные усы весело шевелились, он то и дело вытирал их ладонью, сверкая белыми зубами.