Збигнев Сафьян - Потом наступит тишина

Олевич смотрел в окно. Дождь стекал по стеклу, дорога тонула во мгле, даже леса не было видно. Все заполнила отвратительная белая мгла, сгущавшаяся в вечернем мраке. Из нее вынырнул одинокий солдат, он медленно тащился в направлении утопавшей в грязи деревни.

— Ну и погодка…

— Чего ты хочешь — осень!

— Пустота, скучища вокруг. Скорее бы уж на фронт.

— Потерпи еще немного.

Теперь говорили уже все, видимо, самогон ударил в голову, даже Лекш, обычно спокойный, размахивал руками. Только Олевич молчал; поставил кружку с недопитым самогоном на стол и снова уставился в окно.

— Олевич, выпей. — Котва вот уже некоторое время внимательно присматривался к нему.

— Да я пью.

— Что ты сегодня такой молчаливый? Гложет тебя, что ли, что-то?

— Ничего меня не гложет. Просто так.

— По бабе тоскует.

Кольский беспокойно задвигался:

— Оставь его в покое, у каждого свои переживания.

Когда Олевича направляли в его роту, майор сказал Кольскому: «Боевой парень, из АК, окончил там офицерское училище. Обратите на него внимание: мне кажется, его все время что-то гложет». «Обратите на него внимание!» Неужели, черт побери, он должен следить за аковцами, как будто у него нет других дел! Пусть этим займется Лекш; кстати, Олевич неплохо командует взводом, может, и выветрится аковский душок.

— Наливайте, старшина. — Олевич поднял кружку. Теперь ему вдруг захотелось выговориться, рассказать о себе всем им — и Лекшу, и Кольскому, и этому философу Котве, который напоминал ему учителя начальной школы, — объяснить многое. Но нелегко изложить все коротко и связно, а кружка самогона лишь возбудила его, и отнюдь не помогла. — Все в жизни так перепуталось…

— Что там у тебя опять перепуталось?! — рассмеялся Котва.. — Наоборот, все очень просто. Я всегда так говорю себе и, как видишь, до сих пор в полном порядке. Надо принимать жизнь такой, какая она есть.

Олевич, склонившись над столом, выводил пальцем на гладко струганной доске какие-то причудливые знаки. Как им объяснить?

Месяц назад он приехал в Седльце, где находился призывной пункт. Узнав адрес, пошел указанной ему улицей, длинной и безлюдной. Вдруг из-за угла выскочил Тадек — они чуть было не столкнулись.

— Куда направляешься?

— На призывной пункт.

— Ты что, с ума сошел? Собрался служить в советском войске?

— Хотя бы и в советском.

— И признаешься, что был офицером АК?

— Признаюсь.

— Дурак. Тебя либо посадят, либо…

— Что?

Тадек махнул рукой:

— Не ожидал этого от тебя…

В первый год войны, в сентябре, умерла Клосовская, воспитывавшая Олевича с 1934 года, и он, пятнадцатилетний мальчишка, остался в Варшаве один, без жилья, без денег и знакомых. Из имущества Клосовской ничего не уцелело, если не считать, конечно, обгоревшую коробку дома. Сгорело все, и в том числе его книги и письма матери. Их было немного, этих писем, всего несколько страничек, исписанных нервным почерком, но он очень дорожил ими, знал их почти наизусть, повторял каждый вечер про себя, как молитву.

«Вернется твоя мать, вот увидишь, вернется, — говорила Стефану Клосовская. И добавляла, когда бывала не в духе: — Плохо, когда бабы лезут в политику».

Ему было девять лет, когда мать арестовали. Тогда он еще не понимал, что произошло, и только позже Клосовская сказала: «Черт бы их побрал! Дали десять лет».

Стефана приютил Владек, живший в Праге. Он же помог приятелю получить работу в железнодорожных мастерских, а вскоре поручился за него в подпольной организации. Вместе ребята ушли в лес, вместе поступили в офицерское училище…

Просто? Чертовски просто.

Они лежат в придорожном рву. Тишина, слышен только шум мотора. Из-за поворота выползают лучи фар, выхватывают из темноты верхушки деревьев. Внимание!

Вдруг на шоссе взмывает вверх столб огня. Грузовик останавливается, видны спрыгивающие фигурки. Вспыхивает перестрелка. Автоматный огонь усиливается, нащупывая залегших в придорожном рву. Надо уходить. Согнувшись, они бегут в сторону леса.

Потом резкая боль, яркие вспышки в глазах. Огромное лицо Владека закрывает весь горизонт…

Молодая девушка часами просиживала у постели Олевича. Трудно обойтись без нее, жить без нее, существовать без нее!

— Олевич! Заснул, что ли, или захмелел?

— Оставьте его в покое. Видите, неопытный еще.

— Товарищ подпоручник еще молод, — решил старшина.

— Молодых надо приучать постепенно.

— Почему, — спросил вдруг Олевич, — нет никакой ясности?

Старшина громко рассмеялся.

— А что бы ты хотел знать? — спросил серьезно Котва.

— Он не уверен, подходящая ли мы для него компания, — пробурчал Лекш с полным ртом.

— Перестань.

— Ясно одно, — продолжал терпеливо Котва, — что надо чистить каждый день сапоги и пистолет. Остальное можешь оставить на потом, то есть законсервировать.

— Твоих дружков, — заметил Кольский, — это устраивает. Поэтому отлеживаются у себя дома или еще хуже…

— Оставь его в покое!

— Почему? Пусть скажет, что о них думает. Пусть не мямлит, как грудной младенец.

— Ничего я не думаю, товарищ поручник.

— Вот тебе и на! Ты не прячься в свою скорлупу, а вылезай, и чем скорее, тем лучше, чтобы мы увидели тебя во всей красе.

— Хватит! — перебил их Котва. — В армии все одинаковы. — Затем повернулся к Кольскому: — Неизвестно еще, как вел бы себя ты, если бы остался здесь. Тоже мог бы запутаться.

Олевич, слегка пошатываясь, вышел из избы. Остановился на пороге, жадно глотая воздух. Дождь уже не падал, но все было пропитано влагой.

Где-то вдалеке заурчала машина, хлопнула дверь, и снова воцарилась тишина.

Взвод, развернувшись в цепь, приближался к гребню возвышенности. Ее покрытые травой и карликовыми кустами, усеянные многочисленными расщелинами и впадинами склоны облегчали скрытый подход. Бойцы по одному короткими перебежками преодолевали открытое пространство, прижимались к земле и снова вскакивали, чтобы через минуту спрятаться в очередной, заранее выбранной впадине. Вдоль цепи вперед и назад прохаживался подпоручник Фуран; его высокая фигура резко выделялась на фоне голубого неба. Отделение Сенка наступало на правом фланге.

Кутрына, поднявшись с земли, увидел остальных бойцов отделения, лежавших в траве и смотревших на гребень возвышенности, где засел «противник». Продвигались в хорошем темпе. Даже Маченга быстро вскакивал и, пригнувшись, резво бежал к следующему рубежу. Правда, при этом он смешно дрыгал ногами и разевал рот, словно удивляясь чему-то. Впереди Маченги — Бенда и Венцек; эти молодые ребята бежали без особых усилий, легко, предвкушая ту минуту, когда они выхватят из-за пояса деревянные гранаты и вдоволь потом накричатся на последних пятидесяти метрах. Кутрына вскочил, пробежал немного и снова упал на землю. До обеда оставалось еще полтора часа; только после обеда он сможет отвертеться от дальнейших занятий и отправиться по указанию Лекша делать стенгазету.