Збигнев Сафьян - Потом наступит тишина

— Знаю, сам видел. Ну и что?

— Как это — что? — взорвался Лекш. — Какого черта было устраивать этот спектакль?! Надо воевать, это тебе не театр. Лежат, как на стрельбище.

— Но дом-то он все-таки взял.

— Взял, но какой ценой!..

— А как будто ты знал, в какую цену он нам обойдется. Брось свои подсчеты. Послушай-ка лучше, замполит, что я тебе скажу: мы на фронте всего пять дней, солдаты еще не обстреляны как следует, и ты сам знаешь, как трудно поднять их в атаку… Фуран толковый парень, бывает, что перегибает палку, но он хорошо усвоил, что на войне иногда нельзя щадить ни себя, ни других. Ничего не поделаешь, обстановка такая. И еще скажу тебе: не болтай на эту тему с бойцами, такая политработа ни к черту не годится. Они должны верить ему, иначе все пойдет насмарку. Что надо и что не надо — знаю я, и все…

— Брось свою принципиальность.

— И ты должен вести себя так же. Мы же на войне, а не в тылу. А ты слюни распустил, болтаешь черт знает что, ходишь жалуешься, а какие у тебя солдаты — только что оторвали их от маминой юбки!..

— Чепуху мелешь. — Лекш горячится, его очки сползают на кончик носа, лицо краснеет. — Пять дней! Бывало, что на войну шли прямо из дома. Им было что вспоминать: последний мирный день, девушку, свои планы на будущее — и вдруг война! А они? Спроси, кто из них помнит свой последний мирный день и о чем они в то время думали? Американцы прибывали на фронт из мирных городов — садились в поезд, на вокзале девушки дарили им цветы. А мы вступили из одной войны в другую не зелеными новобранцами, а обстрелянными за годы оккупации солдатами. Сейчас мы переживаем заключительный героический этап нашей борьбы, и нам есть чем гордиться.

— У тебя все?

— Не знаю. — Лекш успокаивается и садится на диван. — В Польше даже самый молодой призывник, неоперившийся сопляк, прошел уже немало военных дорог.

— Ладно, ладно, — говорит Кольский. — Это все философия. Солдат есть солдат, он должен научиться стрелять и привыкнуть к фронтовой жизни. Тем более если приобрел солдатскую закалку во время оккупации.

— Солдат надо беречь.

Оба умолкают, в комнате воцаряется тишина.

За окном тоже тишина. На кровати пуховые одеяла, белоснежные простыни — давно не приходилось спать в таких постелях. Сколько времени осталось еще до рассвета? Кольский смотрит на часы, застегивает мундир, передвигает кобуру с пистолетом на живот.

— Уходишь?

— Да.

— Куда?

— В кино.

— Я спрашиваю серьезно.

— Не твое дело. Может, схожу к девушкам, о которых рассказывал Казак.

— Никто в нашей роте не волочится за немецкими девками.

— Тоже мне святые нашлись.

— А может, поищешь все-таки санитарную роту?

Кольский застегивает последние пуговицы, надевает пилотку и, прежде чем уйти, останавливается посреди комнаты.

— Что ты хочешь этим сказать?

Лекш встает с дивана красный как рак, но совершенно спокойный, каким он бывает каждый раз, когда дело доходит до стычек с командиром роты.

— То, что слышал. Сходи лучше в санитарную роту. Завтра, может, не выберешься, а послезавтра может быть уже поздно.

— Давай без намеков, говори по-человечески. Она была у тебя?

— Ну, скажем, я ее видел.

— Я спрашиваю: была она у тебя или нет?

— Разговаривал с ней. Я как-никак самый близкий твой друг.

— И что ей нужно было?

— Не скажу, дал слово! А почему ты с ней так поступил?

— Узнаешь на том свете.

— Послушай! Я понимаю твое состояние, знаю и сам помню, как она вела себя… Но… она же ведь здесь.

— Ни черта ты не понимаешь! Нет у меня к ней никаких чувств, она меня совершенно не интересует. А ты не лезь ко мне в душу и не строй из себя друга. Тоже мне ангелочек нашелся. Решил сосватать, что ли, по политическим мотивам? А на будущее запомни: не суй нос не в свое дело.

Лекш снимает очки и, склонившись над столом, протирает их грязной тряпкой.

— Извини, — говорит он.

Кольский идет к двери, резко распахивает ее и, задержавшись у порога, оборачивается:

— Послушай, я не хотел тебя обидеть, но ты сам виноват. — И уходит.

«Таких ночей в Боровице не было, даже небо здесь совсем другое, а проступающие на его фоне острые крыши домов похожи на театральные декорации. Сколько еще осталось до рассвета? А может, пойти поспать, а то еле стою на ногах… Жаль, нет Котвы. Тот тоже любил пофилософствовать, но он меня понимал. Может, объяснить все Лекшу?»

Далеко за городом, с какой-то высоты, застрочил пулемет — раздалась одна очередь, потом другая. Где-то у самого горизонта взметнулась вверх и рассыпалась ракета. Кольский, стоя на мостовой, прислушивается к доносившейся с запада артиллерийской канонаде.

Поручник наискось пересекает улицу, быстро подходит к стоявшим в глубине двум домам. Кажется, что в них никто не живет — в первом выбиты стекла, за окнами сплошная темнота. Он расстегивает кобуру, заглядывает внутрь дома, видит неясные очертания предметов, большой шкаф, перевернутый стол. Толкает дверь, она не заперта, свет электрического фонарика выхватывает из темноты лежащий на полу стул. Кольский поднимает его и садится.

В доме царит ночная тишина. Закрывает глаза и чувствует легкое головокружение, будто проваливается в безвоздушное пространство.

Автомашины стояли на Рыночной площади. Из кабины вылез полный капитан и, сняв пилотку, вытер рукавом лоб.

— Этот город, — сказал он, обращаясь к водителю первого грузовика, — судя по карте, называется Бёслиц. Нам осталось еще около десяти километров, через час будем на месте.

Шофер, не ответив, поднял капот машины. Бойцы, сидевшие в кузове между бочками, которые приходилось то и дело поддерживать во время езды, услышали глухой стук.

— Авария, — произнес кто-то, высунувшись из-за деревянного борта кузова. — Вылезай, Клосовский, разомнись, «купец» закуривает.

Олевич откликнулся не сразу. Хотя прошло уже несколько месяцев, он никак не мог привыкнуть к своей новой фамилии. Он все время боялся, что кто-нибудь подойдет к нему и скажет: «Какой он Клосовский, знаем мы таких…»

Пребывание в запасном полку подходило к концу, они прошли за фронтом десятки километров, двигаясь по ночам через вымершие городки и поселки, и рядовой Клосовский засыпал на ходу, его будили, он открывал рот и орал во все горло песню вместе с другими. Уже чувствовалось приближение конца войны, на фронт их никто не посылал, и Олевича все больше охватывало беспокойство. «Вернусь домой, — рассуждал он, — героем тыла. И что дальше?» Ему казалось, что ответить на этот вопрос будет легче, если он попадет в какую-нибудь фронтовую часть. Хотелось совершить какой-нибудь геройский подвиг. Пусть все увидят и простят…

Другие ребята из его взвода вели себя спокойно и терпеливо, никто не лез на рожон, каждый понимал, что от своей судьбы не уйдешь. Это были уже опытные, привыкшие воевать люди, которые знали, что даже в последний месяц войны надо, чтобы тебе повезло, чтобы ты остался в живых. Только ему, Олевичу-Клосовскому, некогда было рассуждать, он слушал сводки с фронта и подсчитывал по карте расстояние до Берлина и каждый день пребывания в запасном полку рассматривал как свое личное поражение. «Стоило ли городить все это», — повторял он про себя.