Збигнев Сафьян - Потом наступит тишина

Так вот, сильная группировка противника в составе нескольких бронетанковых дивизий (каких, пока точно неизвестно) нанесла удар с юга по левому флангу нашей наступавшей на Дрезден армии. Немцы хотели прорваться на север, потом изменили направление удара на северо-запад (кто об этом знал?). «Мы были, — сказал полковник, — одним из соединений, которые приняли на себя основной удар немцев и вклинились в позиции его атакующих группировок. Наступление дивизии на юго-восток шансов пробиться не давало, но дезорганизовывало, тормозило, а в конечном счете остановило противника».

Потом полковник сухо разъяснил, что генерал Векляр, не располагая полными данными о противнике, принял, однако, решение, которое помогло армии ликвидировать опасные замыслы врага. Он, конечно, не предполагал об изменении направления удара немцев и поэтому не мог знать, что ведет бой с многократно превосходящими силами противника. Значительные потери, понесенные дивизией… я уже не помню, какие он слова употребил: «оправдали себя», «были оправданы сложившимся положением», «необходимы»… Все равно.

Могли бы мы пробиться на север? Не знаю, не хочу даже думать об этом. Слышу голос Векляра: «Будем наступать на юго-восток». Вижу редкую цепь нашего батальона, атакующего Пульвиц, бойцов, павших на подступах к нему, фашистских головорезов, добивающих раненых.

Я не забуду ни Бёслица, ни Бретвельде, ни Хорена, где фашистами были перебиты раненые из наших полков. Дивизион штурмовой артиллерии смел Хорен с лица земли.

Завтра или послезавтра наши войска войдут в Берлин. Завтра или послезавтра начнется наше наступление на юг. Снова на юг. Я знаю, что победа близка. Могу себе представить, как мы вернемся в Польшу, как наши полки пройдут улицами городов. Ровными шеренгами, в новых мундирах, под громыхание пушек, скрежет гусениц танков по асфальту и, конечно, с цветами. Удовлетворенные выполненным долгом, с радостными лицами. Такими мы останемся для потомков, те из нас, кому суждено будет вернуться… Не буду писать хронику, я устал и опустошен.

Должен, однако, зафиксировать еще одну историю. Очень странную, я немногое понимаю в ней. Она заинтересовала меня из-за фамилии: Олевич. Ее упомянул несколько дней назад генерал Векляр. (Я заглянул в свой дневник: это было в понедельник. А ведь, кажется, что уже давным-давно…)

Вчера утром я услышал ее опять. К полковнику пришел майор Свентовец, ныне командир полка. Я не следил за ходом всего разговора. К тому же мои отношения с полковником были предельно официальны.

В доме, который мы занимаем, а это весьма приличный особняк, двери и стены непривычно тонки… Я мог бы, если бы хотел, собрать множество материалов для дневника… Но это занятие я уже бросил и поэтому на сей раз сориентировался слишком поздно. Если бы я мог предположить, что это заинтересует меня, то постарался бы услышать все. В результате в моих записях нет ни начала, ни конца.

Ну ничего, может, позже что-нибудь разузнаю.

«…Олевич», — сказал майор, и я начал слушать. Потом заговорил полковник — спокойно и размеренно, но еще более четко, чем обычно, выговаривая слова:

«…Должен заметить вам, майор, что буду искоренять всякий беспорядок и любую недисциплинированность. Я допускаю, что в том чрезвычайном положении вы вынуждены были временно назначить Олевича командиром роты. Понимаю, что при определенных обстоятельствах мы можем или вынуждены доверять людям, которым не доверяли бы в нормальных условиях. Сейчас мы живем в нормальных фронтовых условиях… Факты остаются фактами: сбежал из-под ареста, скрывал, как вы докладывали, свою настоящую фамилию. А вы можете поручиться, что на его совести нет более серьезных грехов?»

На какое-то время воцарилось молчание. Свентовец не отвечал. Я слышал тяжелые шаги полковника — он ходил по комнате.

«Я знаю, — сказал наконец майор, — что Олевич отличный боевой офицер и его следует представить к Виртути Милитари. А грехи? Нет их, — он тоже повысил голос, — ручаюсь за свои слова!.. — Я не расслышал, Свентовец вдруг начал говорить тихо. — Наверное, что-то за ним есть, — продолжал он, — но простить его — в наших силах. Впрочем, война… видите ли, товарищ полковник, под Бретвельде я осознал мнимость некоторых вопросов. Нет, я далек от обобщений. Я говорю лишь о мнимой враждебности таких людей, как Олевич».

«Я не хотел бы подозревать вас в наивности, майор, — заявил полковник. — Не могу утвердить вашего решения. Делу Олевича надо дать нормальный ход!»

«Мои бойцы этого не поймут. Они убеждены, что вопрос решен. И по-другому быть не может».

«Почему?»

В голосе полковника появились резкие нотки. Я уже знал их. Сейчас дискуссия прекратится. Свентовец молчал. Я понимал его; не знал, в чем обвинили Олевича и почему он сбежал из-под ареста, но понимал майора. Может, следовало бы сейчас войти и доложить, что генерал Векляр интересовался этим парнем, что помнил его фамилию, что спрашивал о нем? Не войду. Не хочу слышать: «Подслушиваете». Скажу после об этом майору.

«Потому что они там были, — промолвил наконец Свентовец. — Потому что они там были, — повторил он, — и видели Олевича на фольварке Редлиц. Дело пятимесячной давности утратило для них смысл. Понимаете, полковник, утратило для них смысл. Два дня назад никто бы во всей дивизии не уделил бы ему и пяти минут».

«Очень плохо, майор. Не забывайте, что к таким делам, как дело Олевича, мы будем вынуждены еще не раз возвращаться. И наверное, уже скоро. Не следует поддаваться фронтовым иллюзиям. Прошлое — это незаконченный этап».

«Я хотел бы, — сказал майор, — хотел бы, — повторил он, — чтобы мы не забывали…»

То ли он не докончил, то ли я не расслышал.

«У вас все?» — спросил командир.

«Да, все. Разрешите, товарищ полковник, представить вам рапорт но делу Олевича для командующего армией».

«Представляйте».

Я думал об Олевиче. Почему Векляра интересовал этот парень? Жаль, что майор не доложил ему о нем раньше, хотя бы под Пульвицем.

Прошлое? Сразу видно, что наш полковник пришел из штаба армии. Какое значение для меня имеет прошлое!.. Люблин, колебания после освобождения — все это представляется мне таким далеким… Порой мне кажется, что моя жизнь началась здесь, между Каменцем и Будзишином, в дивизии…»

Цвета польского флага. — Здесь и далее примечания переводчика.

Польский герб.

Июльский манифест 1944 г., первый декрет народной власти.

Имеется в виду польское эмигрантское правительство в Лондоне.

Имеется в виду разгром буржуазной Польши в сентябре 1939 г.