Игорь Подколзин - Обвиняется в измене?..

— Что?! — чуть не подскочил Слобода.

— Тише, — Сушков зажал ему рот грязной ладонью. — Тише, ради бога! Нас могут услышать… Я узнал имя изменника и хочу назвать его вам. Я шел на явку, когда они меня взяли, понимаете? Не успел передать своим.

Услышав непонятный скрипучий звук, Дмитрий Степанович замолк, вглядываясь в лицо лежавшего рядом пограничника. Тот смеялся — скрипуче, натужно, горько.

— Что с вами? — встряхнул его за плечо переводчик. — В чем дело? Дать воды?

— Не надо, — немного отдышавшись, ответил Семен. — Нет, вы действительно сумасшедший, уважаемый Дмитрий Степанович. Хотите доверить тайну и имя предателя тому, кто, возможно, раньше вас отправится в Калинки? Я же унесу ее только в ров, уже полный трупов.

Он снова скрипуче засмеялся, недоуменно вертя головой и приговаривая:

— Труп рассказывает трупу… Ха-ха!

— Прекратите балаган! — неожиданно больно дернул его за ухо Сушков, и боль несколько отрезвила Слободу, вернула к реальности, заставила вновь прислушаться к шепоту переводчика.

— Все мы здесь смертники, — сипло дыша, говорил он, — но кто-то умрет раньше, кто-то позже. Вы знаете сокамерников лучше меня и сможете передать тайну другому, взяв с него слово передать ее, в свою очередь, дальше, пока не придут наши или что-то не изменится. Ведь не может продолжаться кошмар оккупации вечно, а зло, страшнейшее зло предательства, должно быть обязательно наказано.

Услышав, как заворочался на нарах лежавший сзади пограничника лохматый Ефим, Сушков замолк, настороженно подняв голову. Убедившись, что все нормально и никто их не подслушивает, он зашептал снова:

— Поймите, это единственный выход! Другого просто нет.

— Пожалуй, — поразмыслив, согласился Семен.

— Боюсь, что та явка, куда я шел, может быть тоже провалена, — придвинувшись ближе, шепнул Дмитрий Степанович. — На всякий случай я дам адрес и пароль запасной явки. Запомните: Мостовая, три, стучать в окно около двери два раза, потом еще два, когда откроют, спросить Андрея. Пароль; «Я слышал, вы в деревню на менку идете, хочу свои чоботы на картошку сменять». Теперь ответ: «Чоботы зимой пригодятся, не боишься остаться разутым?» Скажете тогда: «Дядька обещал новые купить, надеюсь, не обманет». Запомнили?

— Запомнил, — буркнул пограничник. — Только кто туда пойдет и будет все это говорить?

— Теперь самое главное, — переводчик приблизил свои губы к самому уху Слободы и зашептал — Кличка предателя у немцев Улан, а фамилия…

Услышав ее, пограничник сгреб Сушкова за грудки и встряхнул:

— Ты… Ты как это? Ты…

— Молчи! — отрывая его руки от себя, простонал тот. — Я сам чуть ума не лишился. Сейчас главное, чтобы это не умерло вместе с нами, дошло до наших. Предупреди того, кому передашь, что на старые явки ходить опасно, боюсь, за мной следили.

Обессиленно отвалившийся на спину пограничник молчал — слишком неожиданным было все свалившееся на него здесь, в камере смертников тюрьмы СД. Он не мог, не хотел верить, но с другой стороны — зачем Сушкову лгать, если он сам стоит на краю могилы, какой резон? Человек, видимо, действительно узнал, а его законопатили сюда и убьют, чтобы тайна умерла вместе с ним. Ну нет, не дождетесь…

Но тут же он остановил себя. Отсюда еще никто не выходил живым, поэтому немцы ничем не рисковали, посадив в камеру смертников возможного обладателя тайны. Он, Семен Слобода, горько прав, сказав, что труп доверяет тайну трупу, — какой прок от их тихого ночного разговора, кому он, в свою очередь, передаст эту тайну? Кому сказать о ней — Ефиму? Ему тоже осталось день-другой. Да и сам Семен должен считать последние часы. Что же делать, как быть? Не разбить ли голову о стену, чтобы не звучал в ушах шепоток переводчика?

Чернов — секретарь подпольного райкома, это пограничник энал. Он не отправит работать в подполье, да еще среди немцев, неизвестного человека, а посему нельзя не доверять Дмитрию Степановичу, как бы страшен и горек не был его рассказ. Но что же делать? Что?!

— Не выйдет отсюда никто, а помирать мне теперь еще страшнее, — снова повернувшись на бок и оказавшись лицом к лицу с переводчиком, сказал Семен. — Теперь и я буду мучиться, что не могу сам передать нужным людям вашу страшную весть.

— Передашь другому, — веско сказал в ответ Сушков, — кому веришь. Кто-то же выйдет отсюда когда-нибудь? Не навечно же здесь немцы! А может, выпустят кого или сунут в нашу камеру по ошибке…

— Какая ошибка?! — чуть не заорал Слобода, и Дмитрий Степанович вновь был вынужден призвать его к тишине.

Успокоившись, пограничник шепнул:

— У них в этом отношении ошибок не бывает. Если и сунут кого зря, то так же и кончат, как нас, чтобы ничего не вынес отсюда в другие камеры или на волю. Тут даже перестукиваться не с кем! Кругом тебя пустота, рядом только немцы! А мы уже покойники, хотя и рассуждаем, как живые!

— Неужели я ошибся в тебе? — грустно сказал Сушков.

Слобода отвернулся и засопел, глядя на лохмы давно не стриженных волос Ефима. Он был недоволен собой, состоявшимся разговором и Сушковым. Впрочем, и тот, скорее всего, недоволен. Поговорили, называется, поделились…

Предъявив часовому пропуск, Клюге начал спускаться по щербатым ступеням, ведущим в подвальное помещение тюрьмы. Внизу, у поворота коридора, еще один вооруженный эсэсовец вновь проверил у него пропуск и молча посторонился, пропуская шар-фюрера. Вот и дверь. Нажав кнопку звонка, Клюге подождал, пока откроют, и вошел.

Около стены стоял длинный стол с аппаратурой, вертелись катушки, перематывая магнитную ленту. Дежурный оператор прижал плотнее наушники ладонями, прослушивая запись. Сбоку сидел Эрнест Канихен. Увидев вошедшего коллегу, он приветственно помахал рукой, сложив большой и указательный палец в кольцо.

— Все? — снимая фуражку, полуутвердительно спросил Клюге.

— Болтают, — равнодушно отозвался Канихен.

Подвинув свободный стул, Клюге присел рядом с оператором, взяв свободную пару наушников.

…— не выйдет отсюда никто, а помирать мне теперь еще страшнее будет, — донесся до него тихий голос. — Теперь и я стану мучиться, что не могу передать…

— Это молодой? — откладывая наушники, спросил Клюге у оператора. Тот кивнул. Все так же крутились большие бобины с пленкой, шелестел на записи голос узников камеры смертников.

— Чертовски плохо слышно, — приминая в пепельнице окурок, доверительно пожаловался Канихен. — Шепчутся, подлецы, ползают, как вши, из угла в угол нар, не сидится им на одном месте.

Клюге задумчиво побарабанил пальцами по крышке стола, наблюдая за оператором, менявшим кассеты на аппарате, — техника еще несовершенна, но она во многом помогает в работе, однако как и прежде приходится больше полагаться на людей. Люди, люди, с той и с этой стороны, со своими заботами и судьбами, планами и мечтами, всем им чего-то надо, куда-то они стремятся, чего-то хотят, и столько приходится тратить сил, пока загонишь их в заранее предназначенную западню. Утомляет! Но уж коль загнали, то не вырвутся!